Зачем науке гендер?

Владимир ОГОРОДНИКОВ: — 11 февраля отмечают Международный день женщин и девочек в науке. Я понимаю, что в отдельных азиатских или африканских странах до сих пор существует гендерная дискриминация. Возможно ли такое у нас? Вы как представители научной женской общественности ощущали когда-либо ущемление своих прав?

Эльза ХУСНУТДИНОВА: — Лично я никакой дискриминации не ощущала ни в аспирантуре, ни позднее, устроившись на работу. Любой девушке, женщине, способной себя показать и чего-то добиться, открывается дорога наравне с мужчиной. Просто женщине сложнее пробиться не только в науке, но и на любом ином поприще, потому что ей еще детей нужно рожать, воспитывать. Так что усилий прилагать приходится гораздо больше, чем мужчине.

Гульназ АЗАМАТОВА: — Что касается истории, то в 80-х, когда я поступала в БГУ, в эту науку шли в основном мужчины, но дискриминации я никогда не чувствовала. Сейчас девушек приходит больше, чем раньше. Среди членов диссертационных советов, среди академиков, действительно, преобладают мужчины. Это объясняется естественными причинами — нас объективно сковывает большой груз семейных обязанностей. Но в последнее время наблюдаются и определенные шаги по поддержке женщин в науке. Например, Российский научный фонд недавно предложил поддерживать обладательниц грантов, находящихся в декретном отпуске, чтобы они имели возможность не выпадать из науки на это время. Есть еще международная премия «Для женщин в науке», которую могут получить молодые ученые в области физики, химии, медицины.

Жанна МИРОНОВА: — Как вы пришли в науку?

Э. Х.: — Папа — доктор педагогических наук (Камиль Шаехмурзинович Ахияров — академик Международной академии педагогического образования, член-корреспондент Российской академии образования, заслуженный деятель науки РФ — ред.) и мама — кандидат биологических наук. Родители, можно сказать, с детства настраивали на учебу в аспирантуре. Мама занималась физиологией человека и животных, я школьницей часто приходила к ней в лабораторию, наблюдала за всеми экспериментами и, конечно, решила идти на биофак. На дипломную практику нас отправляли в Петербург, в Институт физиологии имени Павлова, вот там я и осознала, что хочу заниматься генетикой, хотя такой кафедры в Башкирском госуниверситете не было. После окончания БГУ я два года отработала стажером-исследователем, а потом уехала в аспирантуру в Московский медико-генетический центр. Так оно и пошло.

Г. А.: — Мой отец тоже был историком (Булат Сабирович Давлетбаев — кандидат исторических наук, заслуженный работник образования РБ — ред.). Когда он занимался исследованием истории своего села, взял меня, студентку-второкурсницу, с собой в поездку. Так я приобретала навыки сбора материала, помогала ему вести записи. Побывали и в архивах других городов, разыскивая нужную информацию, так я втянулась в это занятие, безумно интересное.

Ж. М.: — Охотно ли сегодня идет в науку молодежь?

Э. Х.: — Идет, хотя в последнее время все меньше. Мы приглашаем талантливых студентов в аспирантуру, и бывает очень обидно, когда они отказываются, предпочитая после вуза искать более денежную работу. Оба моих сына не стали биологами — заявили, что на такую зарплату, как у меня, прожить нельзя. Есть ребята, поступающие в аспирантуру в Москве — там больше возможностей найти работу в столице или за границей. Далеко за примерами ходить не приходится: из ста моих учеников 16 аспирантов защитились и уехали в другие страны.

Кстати, по своему опыту работы с аспирантами пришла к выводу, что девушки обычно более организованны, более трудолюбивы, выполняют работу качественнее. И доводят дело до конца, защищают диссертации, невзирая на то, что у многих семьи, дети. Юношам же, даже холостым, все время что-то мешает…

Ж. М.: — Должно быть, в разных областях соотношение женщин и мужчин различается?

Э. Х.: — Да, среди математиков, физиков мужчин явно больше. Если же взять биологию, традиционно около 70% занимающихся этой наукой — женщины. Когда я училась на биофаке БГУ, у нас из 100 студентов было всего 15 юношей. Хотя в последнее время и в биологии процент юношей повысился. Появились новые области этой науки — компьютерная геномика, биоинформатика, необходимо обрабатывать огромный массив данных по геномам, тут уже требуется мышление математическое.

В. О.: — Над чем вы сейчас работаете, Эльза Камилевна?

Э. Х.: — В настоящий момент вся республика буквально шумит: Уфимский федеральный исследовательский центр РАН выиграл мегагрант правительства РФ на 90 миллионов рублей. Но теперь придется приложить невероятные усилия, чтобы этой суммы хватило на все задуманное. Мы планируем открыть в Уфе центр для биоинформатического анализа геномной информации. Здесь будет онлайн-платформа для сбора всевозможных данных о пациентах — индивидуально-клинических, фенотипических, геномных; а также вычислительный кластер для их обработки. Кроме того, эти данные необходимо еще получить — просеквенировать геномы, изучить совокупность миллионов белков. Для консультаций мы приглашаем из Великобритании ведущего ученого по многофакторным заболеваниям и по биоинформатике.

Зачем все это нужно? Мы будем изучать молекулярно-генетические основы различных заболеваний, чтобы найти генетические маркеры риска развития этих заболеваний, а затем разработать тест-системы для ранней диагностики.

В.О.: — Несколько слов о вкладе в борьбу с коронавирусом по результатам этих исследований. С самого начала эпидемии COVID-19 врачи заметили: вирус действует по-разному. Все дело в генах?

Э. Х.: — Конечно. Почему одни больные умирают от коронавирусной инфекции, другие болеют легко, а третьи вообще не заражаются, даже от членов семьи? Есть гены индивидуальной чувствительности и устойчивости к конкретным вирусам, и мы хотим их найти. Это позволит потом разработать лекарственные препараты. Сейчас весь мир этим занимается.

Ученый из Сколково Георгий Базыкин обнаружил у онкобольной пациентки 18 штаммов коронавируса одновременно. Оказалось, что он мутирует под действием химиопрепаратов от рака, которые она принимает. И нынешние исследования показывают, что коронавирус никуда не уходит, он остается в организме навсегда, как вирус герпеса — и может опять проснуться, когда ослабеет иммунитет. Пока неизвестно, сколько еще мутаций существует и поможет ли вакцина, которая создавалась для первого штамма. Поскольку для работы с коронавирусными больными нужны специальные условия, отдельные лаборатории, лицензия Роспотребнадзора, мы будем пытаться изучать геномы больных, уже перенесших вирус, вместе с данными о тяжести течения заболевания.

В. О.: — В прошлом году Эммануэль Шарпантье и Дженнифер Дудне стали лауреатами Нобелевской премии в области генной инженерии. Они, если не ошибаюсь, научились вырезать вирусную ДНК, заставляя бактерию самоуничтожаться?

Э. Х.: — Их метод относится к молекулярной биологии. Пока что он используется только для растений. Например, можно в геном картофеля вставить определенные гены, чтобы сделать растение более устойчивым к морозам, к засухе, к каким-то заболеваниям. Это называется геномное редактирование.

Сейчас такие эксперименты идут и с людьми — берут безнадежных тяжелобольных и пытаются редактировать их геном, вырезать какие-то генные мутации и заменять их нормальными генами. Но, к сожалению, на человеке это пока не очень работает. Наш геном состоит из 3 миллиардов букв, или нуклеотидов, все гены взаимосвязаны. И любое вмешательство действует на весь геном целиком, в нем тут же образуются новые мутации, способные приводить к еще более тяжелым заболеваниям. Ученые пока не знают, как этого избежать.

В. О.: — Известно, что вы принимаете участие в проекте «Российские геномы». Есть какие-то промежуточные итоги?

Э. Х.: — По этому проекту предполагалось «прочитать» примерно две тысячи образцов из разных этнических групп. В итоге пока прочитано 46 геномов из разных популяций, а по всей России — 116. Почему проект так затянулся? Приобрели очень дорогой секвенатор нового поколения, начали работу, а потом финансирование закончилось и все остановилось.

Мы как-то участвовали в международном консорциуме, где было 46 стран — изучали гены рака молочной железы и яичников. И тогда мы сразу смогли открыть новые гены. А в пределах одного института, по такому маленькому объему материала нельзя сделать никаких выводов и открытий, нужны тысячи, миллионы образцов.

В. О.: — Гульназ Булатовна, правильно ли я понимаю, что вы к башкирской журналистике, пусть опосредованно, но тоже имеете отношение? Я имею в виду ваш коллективный труд, связанный с выходом первого номера газеты «Башкорт». Точнее, второго — первый, утверждают, не сохранился.

Г. А.: — Поясняю: первый номер все же сохранился, но под другим названием. Он и был переведен. Печатный орган Башкирской автономии — газету «Башкорт» — мы исследовали на средства гранта, приуроченного к столетию Башкирской автономии в 2019 году. Газеты вообще играют важную роль при изучении периода революции и 20-х годов прошлого века: госучреждения тогда толком не работали, и информацию об этом периоде сложно найти в каких-либо источниках, кроме периодической печати. Она выполняла роль летописца тех лет.

Ж. М.: — Удалось ли найти все номера этой газеты?

Г. А.: — Разыскать все номера «Башкорта» и было основной проблемой. Часть сохранилась в Национальном архиве Республики Башкортостан, часть в Москве, в газетном фонде Российской государственной библиотеки, и в Петербурге, в Российской национальной библиотеке. В результате нашей работы 37 номеров газеты из 39 известных были оцифрованы, и сейчас любой, кто интересуется историей, может увидеть это издание. Но мало кто сможет его прочитать, поскольку издавалось оно с использованием арабской графики, урало-поволжского тюрки. На газетных страницах встречаются арабизмы, фарсизмы, заимствования из персидского. Мы перевели первый номер на русский и башкирский языки, но чтобы перевести все — необходимы средства еще одного гранта, там работы больше чем на год.

Сейчас у нас намечаются два больших юбилея, которые тоже ставят определенные задачи. Это столетие Института истории, языка и литературы УФИЦ РАН — он ведет отсчет с 1922 года, когда декретом Совнаркома был образован Академический центр. И другое очень важное событие — 450-летие Уфы в 2024 году, в связи с чем планируется комплексное исследование истории города.

Г. А.: — В общем, да. Изучаю деятельность Оренбургского муфтията, это предшественник нашего Духовного управления мусульман. После первой русской революции появилась масса национальных газет, и муфтият тоже выпускал свой журнал под названием «Маглюмат». Появился он в 1908 году.

Это издание писало о необходимости демократических перемен в просвещении, религиозном управлении и даже отстаивало некоторые права женщин. Например, служители культа приветствовали деятельность Мусульманского дамского благотворительного общества, которое стало первым женским объединением среди мусульман и неоднократно подвергалось критике со стороны консерваторов. Это общество опекало девочек-сирот, обучало их, устраивало на работу.

Г. А.: — Такие источники позволяют судить о развитии российского ислама в условиях серьезных изменений в обществе, адаптации традиционной культуры к вызовам времени. А в 1917 году, когда женщинам дали право голосовать, муфтият даже вынес свою фетву о том, что избирательное право женщин не противоречит Корану. Но, судя по источникам, женщины тогда этим правом не очень-то пользовались — их образ жизни в ту пору не располагал к общественной активности.

Г. А.: — Моя специализация во многом касается истории земского самоуправления в нашем крае. Она показательна тем, что в России за относительно короткий исторический период после отмены крепостного права (с 1860-х до 1917 года) смогли выстроить эффективное местное самоуправление. В результате возникла сеть народных школ, библиотек, появилось медицинское обслуживание на селе, ветеринарная и агрономическая помощь. На базе волостных центров, где была развита земская инфраструктура, затем в советское время возникли районные центры. Всеобщее начальное обучение, участковое обслуживание населения — все это зародилось не при советской власти, как нас учили раньше, а еще при дореволюционных земствах.

При этом прослеживаются многие аналогии того периода с современной Россией — это и переход к капитализму, и налоговая реформа, и формирование гражданского общества. Все это показывает линейность истории, вызовы которой нередко повторяются на новом уровне. Увы, современные реформы длятся уже 30 лет, но пока не привели к нужным результатам.

В. О.: — К реформам Столыпина вы не присматривались? Например, как их пытались реализовать на территории нашей республики?

Г. А.: — Эту тему рассматривал в своей докторской диссертации Михаил Роднов. Те факты, что убедительно приводит в своей работе историк, не показывают, что у столыпинских реформ были большие перспективы. У крестьян того времени были очень сильные общинные настроения, поэтому за короткий период внедрить частную собственность и построить совершенно новый крестьянский мир было невозможно. Есть и такое мнение, что если бы после отмены крепостного права власть не отступила в своих начинаниях, а продолжила реформы твердой рукой, то известных потрясений и катаклизмов России удалось бы избежать.

В. О.: — Выходит, что мы так и ходим по кругу или хуже того — топчемся на месте?

Г. А.: — Выходит, что к истории так или иначе придется прислушиваться и присматриваться, от ее уроков нам никуда не деться.