Путешествие по небу

— Небо — это самая большая постоянная. Его существование никогда не подвергалось сомнению. Даже если оно облачно или светит солнце, на нем всегда можно увидеть картинки, которые передают знания о будущем, настоящем, прошлом.
У тюрков двери юрты всегда обращены на восток, к солнцу. А наверху — отверстие, и по тому, как падают солнечные лучи, можно определить время, не выходя на улицу. Да и просто я люблю синий, небесный цвет.

— На обоях я не рисовал, а вот мамин холодильник разукрасил. И ковры тоже — чернильным карандашом. Наказан не был: мама отвела меня в студию Дворца пионеров к Владимиру Сарапулову, которому я благодарен до сих пор. Это был человек, который не умел рисовать, но, тем не менее, вырастил целую плеяду художников — около 80 человек. Краснов, например, Крыжевский — его ученики.

Он меня фактически «усыновил». Я у него сначала учился, а когда перешел в художку, все равно ходил к нему по воскресеньям. У нас что-то вроде клуба образовалось: писали, общались.

Вообще, я считал, что моя родня никаким боком с искусством не связана. А недавно обнаружилось, что двое моих дядей — художники. А дедушка оказался поэтом, и этот факт тщательно скрывал, потому что был тюркистом, еле уберегся от расстрела, сбежав из Казани. Папе к искусству запретили даже приближаться и он стал инженером, имея великолепный голос, владея прекрасным литературным стилем.

— Бабушка была третьей женой моего деда, из образованных татарских женщин. Я фактически с ней и рос до шести лет в доме на улице Гоголя между пересыльной тюрьмой и синагогой и даже стал знатоком Корана.

Надо сказать, что когда тюркские женщины выходили замуж, то ткали саван — кафынлык для себя и для мужа и дарили его жениху в день свадьбы. Бабушка мне иногда его показывала. По бокам он был заткан орнаментом, свастикой — солярным знаком. Гитлер тогда еще на войну и не собирался. А объяснить значение символов она не могла или не хотела. Мне стало любопытно, я понял, что что-то в жизни упустил, что это целая наука, которой я очень заинтересовался, как и башкирской культурой в целом.

И вот в театре кукол апофеозом для меня стал спектакль «Акбузат». Я думаю, система Станиславского не очень подходит для традиционного башкирского театра, потому что есть нации, искусство которых эпично по сути. Якуты это поняли, и гениальный режиссер Борисов на этом построил свой театр. Штейн ставил «Акбузата», но как человек, бесконечно далекий от башкирской тематики, языка, ощущений. Я пытался сделать театр маски, опираясь на традиционный японский театр. Но у меня не очень получилось.

— Мне было сложно. Я работал с местными авторами, которые почему-то решили, что писать пьесы для драмтеатра и кукольного нужно примерно одинаково. Представьте перчаточную куклу, которая полтора часа должна говорить. Авторы воевали за каждую букву.

Театр кукол, особенно для детей, а позже и для взрослых — очень мобильный. Когда я работал в Штатах, там просили минимум текста. Кукла может то, чего не может актер. От художника требуется бешеная фантазия, он должен разбираться и досконально знать особенности и возможности каждого вида куклы.

— В Москве у меня была «Северная выставка», ко мне подошел писатель и издатель Лева Яковлев и предложил проиллюстрировать русские былины. Это была первая книга, которой я занялся. Он умудрился за год обучить меня техническим премудростям книжной графики. И мы получили вторую премию на всероссийском конкурсе.

То, что на сцене драмтеатра или оперы должно быть минимум декораций, чтобы актеры двигались легко — это не азы, это элементарно. Последний мой спектакль — «Маленький принц». Он приснился мне за одну ночь, и это был почти балет. Я не могу сказать, как, что и откуда приходит: главное, чтобы тебе самому было нескучно работать, чтобы не было банальностей. И никогда никого не надо повторять, цитировать.

Гергиев, например, ставил «Кольцо Нибелунгов» с хорошим немецким художником, использовавшим костюмы африканских догонов. Он смог, не впадая в банальность с гремящими латами, донести до зрителя текст.

Это была даже не придумка, а озарение.

— Последнее время выбираю. Платонов, например, это не мое. Я не могу плодить негатив. Или «Мелкий бес» — это супернегатив. А вот за Гумилева взялся с радостью.

— Она должна быть как можно проще. Татарские сказки, например, в советское время были очень плохо иллюстрированы. А тут совпало желание фонда Марджани (фонд поддержки и развития научных и культурных программ — авт.) и мое. Это была дань детству, безо всяких сверхзадач. И случился успех — у читателей всех возрастов и национальностей.

Я иллюстрировал «Сампо-Лопаренка», ведь я жил среди финнов, они мне очень интересны. Я захотел представить себе целостный особенный мир. И создал его. Для себя и для всех.

Еще делал серию обложек с портретами японских писателей. Я очень любил Японию и в юности прочел все, что издавалось в России.

— Я очень люблю индийскую культуру. В Индии чувствуешь себя куском рафинада, который опустили в горячий чай. Но свое отношение к ней я не буду выражать в живописи: не хочу грешить верхоглядством. Для индийцев Россия — это Россия, и разницы между чукчами и молдаванами они не видят. Вот примерно так и мы представляем Индию.

Она была первой страной, в которую я приехал, вырвавшись из совка. Приехал я туда с кукольным театром на гастроли. Мы привезли «Рамаяну», проехали около одиннадцати городов. Нас курировала вице-королева Бенгалии. Принимала в своем дворце, устраивала пикники. Ее муж — из Великих Моголов. Мы сдружились с ней, потому что в нашей труппе по-английски говорили только я и еще одна актриса.

Индийцы пытались создать музей современного искусства. Это невозможно: Индия вся — искусство. Как там можно вычленить отдельные элементы, систематизировать? Идешь по улице, Ганешей (бог мудрости и благополучия — авт.) делают фигуры из мыльного камня от двух сантиметров до двух метров. За поворотом — еще что-то происходит. Прикасаешься к камням — они теплые: из них рождаются боги и герои. А музей получился очень убогий, и ходили туда только коммунисты.

Ездил я в Китай при Дэн Сяопине. Этой страны я испугался. Китайцы другие. С ними почти нет контакта. Это замкнутая нераскрытая система. Они всегда относились к европейцам как к варварам, прекрасно помнят об унижениях, которые терпели от всех. Я там проводил мастер-класс. Имел успех. А понять, так ли это на самом деле, — невозможно.

— Конечно, но сейчас уже чаще падаю, чем летаю. В детстве мне нравилось из пионерского лагеря в Деме сбегать ночью и нестись под откос. Бежишь и не знаешь, когда приземлишься. Фантастический момент: чувствуешь себя птицей.

— Это не всегда бывает, и такие картины я уничтожаю. В некоторых — полдуши. Понимаю я это просто: дышит — не дышит. И зрители это чувствуют.

— Не очень. С возрастом это проходит. В чем я никогда не разочаровывался — это в живописи. Я не пишу портреты. Мало людей, которые мне интересны. Портрет Гергиева я даже не показывал ему. Я рисовал его 25 лет тому назад. Ходил на Вагнера: Гергиев так выкладывался на каждом спектакле, что я все думал: доживет он до конца оперы или нет. И написал его себе на память.

Вообще-то на моих картинах и люди, и камни, и горы, и облака равноценны. Я не выделяю что-то одно.

— Когда самолет садится, а у тебя рот непонятно от чего до ушей или едешь из Красноярска в Абакан и снова улыбаешься совершенно бессмысленно и полон счастья и восторга — вот оттуда и ощущение. Потом я понял, что жить здесь необязательно, но можно приезжать. Рационально это чувство не объяснишь. Мне там не тесно.

— Мне там тоже не тесно: от острова до острова километров 500. На Прибыловском архипелаге живут 600 алеутов и 600 тысяч морских котиков. Я же художник, я чувствую глазами, поэтому мне понятны их поступки, им — мои. Странствуя, нахожу все больше родни. Состояние родины увеличивается до размеров всего мира.

Мне на Аляске самый лучший комплимент сказали: «Азат, Рокуэлл Кент — хороший художник, но ты рисуешь нас так, как рисовали бы мы сами. А он видит все со стороны».

Я люблю, когда очень много народа и когда очень мало. Люблю жить в Петербурге, а ездить писать туда, где никого нет. Где человек находится в гармонии с природой. Лезешь на сопку над Магаданом, смотришь вниз: город предстает похожим на помойку, куда выкинули коробки из-под обуви. Или идешь ночью и понимаешь, что с черных гор стекают вниз духи. Чувствуешь себя в небе, оно там близко.

Весной на сопках пасутся олени. Облака садятся низко. Стоит олень, опустил голову в облако и кушает.

— Уже нет. Мне не нравится современная Уфа и Казань тоже. Красивый город Елабуга, жители которого впали в немилость у власти. Город не развивался, поэтому он сохранил свой исторический облик. А все, что было связано с нефтью, построили в отдалении, не стали рушить центр.

— У холста. Мне нравится Петербург: вышел на улицу, там у каждого дома свое лицо, своя история. Я вижу тех, кто жил здесь когда-то, могу поговорить с ними. Город уникален, он один такой, он — Питер.
Когда поезд подходит к Московскому вокзалу, я чувствую, что вернулся домой.