Баба Капа, дядя Миша и добрый Ваня…

Дядя Миша — самый уважаемый человек в нашей палате. Даже не в палате, а во всей больнице. Оно и понятно: он был когда-то фронтовым фельдшером и дошел до Берлина. Дядя Миша даже с врачами был на короткой ноге и на каждом обходе спрашивал их: «Ну что будем делать, мужики?»

Он заметно окал, потому что родился, вырос и жил в старой Ломовке, где все, особенно старозаветные люди, нажимают на «о».

У дяди Миши был рак. Врачи скрывали от него этот факт, и после каждодневного вопроса старика «Ну что будем делать?» они лишь отводили глаза.

Мы все в палате тоже догадывались о смертельном заболевании дяди Миши, но каждый из нас помалкивал, потому что это была чужая тайна.

Дядя Миша и сам догадывался, что дожил до своего рака, но гнал от себя эти мысли: ему очень хотелось еще пожить. «Мужики, чего делать-то будем?» — каждое утро раздавался его голос. Он смотрел на врачей сквозь свои очки в роговой оправе с резинкой на дужках, чтобы не сползали, смотрел и мучительно ловил надежду. Но она все ускользала, постепенно превращаясь в слабую тень самой себя... Нам было жалко старика, но у каждого из нас были свои болячки, которые, естественно, перевешивали...

К дяде Мише приходили люди из других палат за консультацией. Всем казалось, что если старик прошел войну и был военным фельдшером, то должен знать все. Он действительно знал многое. Каждый вопрос, обращенный к нему, всегда тщательно им обдумывался. Дядя Миша лежал на кровати и смотрел в потолок. Люди, пришедшие к нему, смотрели на дядю Мишу. Наконец он изрекал: «В литературе сказано...» И начинал рассказывать, что говорится о том или ином заболевании в умных медицинских книгах. Дядя Миша много курил: он разламывал сигарету «Прима» на две части, одну сразу выбрасывал, другую вставлял в мундштук. К нему тут же липли с вопросами другие курильщики, и из туалетной комнаты то и дело раздавалось: «В литературе сказано...»

Он спас сотни человеческих жизней на фронте, а то и больше. Но никогда не рассказывал об этом.

Мы по-настоящему полюбили этого славного старика, который умирал у нас на глазах. А он каждое утро, следя за своими ощущениями, возглашал: «В литературе сказано!» При этом воздевал вверх указательный палец.

Дядя Миша любил рассказывать о Саньке. Это его кот. Старик жутко скучал по своему другу... Однажды мы лежим после обеда и все дружно молчим. Бывают минуты, когда говорить уже не о чем. И вдруг дядя Миша изрекает: «Я сел щи похлебать после покоса, а он мне прыг на коленки, и нос в тарелку. Я ему говорю: «Санька, ты фулиган!» — а он мне говорит...

Мы как по команде поднимаем головы с подушек и смотрим в сторону дяди Миши. Может, у него уже с головой что-нибудь?

Старик невозмутимо продолжает: «А он говорит...»

Дядя Миша шамкает губами, делает виртуозную паузу и опять: «Он говорит — мя-ау!»

* * *

Я приезжаю в это село лечить радикулит. Здесь целебные воды, и с недавних времен стал развиваться санаторий. Пожилой главный врач сельской амбулатории, узнав, что я из газеты, приглашает к себе в кабинет на чашечку чая. Мои уши для него, судя по всему, удобный плацдарм для борьбы со своим одиночеством.

Главный врач к развитию санатория относится скептически и всех, кто приезжает сюда на лечение, называет не иначе как туристами-бездельниками.

— Но это к вам не относится, — тут же уточняет он и продолжает: — Тридцать лет назад — каких-то тридцать лет! — в моей деревне не было света. Генератор включали по пятницам, чтобы в клубе смотреть кино. Дети со всеми здоровались, скотины было немерено, и никакого тебе пьянства! В семьях по десять человек было, я помню, как мы на полатях спали и были одни валенки на двоих. Зато какая была тишина! А теперь, посмотрите: павильоны, как в Швейцарии, и бездельники в гольф играют! У нас в деревне даже негра видели...

Старик-врач замолкает, подливает чай в мою большую кружку, забеливая его по-башкирски, то есть черпая деревянной ложкой из молочника... Я слушаю его и смотрю в окно.

— Дети перестали здороваться даже с местными, и скотина извелась, — продолжает главврач. — Правильно, а зачем она теперь нужна? Людям легче пиявок наловить в соседнем озере и продать бездельникам.

— Но самое страшное! — неожиданно громко возглашает он, и кот, сидящий на подоконнике, вздрагивает и смотрит на врача круглыми, как блюдца, желто-зелеными глазами. — К нам пришел СПИД!

Последнюю фразу старый врач произносит звенящим полушепотом. А потом опять во весь голос:

— Это надо думать, в моей деревне СПИД! — старик резко бросает чайную ложку на стол. Кот на всякий случай спрыгивает с по­доконника и лезет под стул, на котором сижу я.

Возникает пауза. Я молчу, потому что давно устал от таких тем. А старый врач не унимается:

— Может, свет опять выключить?

На его лице ни тени иронии... Он произносит эту мысль так, будто за белой ширмой со старой кушеткой прячется большой рубильник и можно запросто обесточить деревню еще лет на триста.

Чтобы дети опять научились удивляться и здороваться с незнакомцами, идя за ними гурьбой, забегая вперед и всматриваясь в лицо.

Чтобы на завалинках сидели чинные старушки.

Чтобы деревня опять наполнилась всевозможной скотинкой и на центральной улице лежали бы парные коровьи лепешки, а местный глава опять возмущался на собраниях под шум генератора, почему никто не убирает навоз.

Чтобы, в конце концов, народ опять стал плодиться и размножаться...

— Поздно, — произношу я, глядя в окно на двух девиц-бездельниц в драных джинсах. Они бредут по проулку и, элегантно покуривая, ищут редкую здесь башкирскую сметану.

* * *

С бабой Капой я познакомился давно и даже писал о ней. Она единственная в этом старом русском селе, стиснутом горами, кто умел готовить кулагу. Вы не знаете, что это такое? Это старинное русское кушанье. Англичане такие кулинарные изыски употребляют во время ланча. Баба Капа дала мне тогда мастер-класс по приготовлению кулаги, и я тщательно все описал.

Но речь пойдет не о традиционной русской кухне.

У бабы Капы был очень проникновенный взгляд. Как будто она знала какую-то тайну. В общем-то, так оно и было: баба Капа владела тайной рождения человека... Дело в том, что она всю жизнь работала акушеркой. Причем не в родном селе, а в башкирских деревнях. Она прекрасно выучила язык и вместе с башкирочками пела русские песни на башкирском языке. При встрече баба Капа демонстрировала мне, как это выглядело. Например, песня «Ой, цветет калина в поле у ручья, парня молодого полюбила я...», звучала так: «Балан сэскэ ата шишмэ буйында. Йэш кенэ егетте хойзом гумергэ...»

Бабу Капу очень ценили за безотказность и безукоризненную тактичность. Ее часто поднимали по ночам, потому что женщины почему-то предпочитали рожать ночью.

Она ездила на подводах, ходила пешком в дождь, слякоть, морозы, пургу.

Боже, сколько же людей через ее руки вошло в этот мир! Они стали инженерами, врачами, учителями или остались крестьянами, и никто о ней, конечно же, уже не помнит. Вы можете назвать имя своей акушерки?

Недавно я опять побывал в родном селе бабы Капы. Зашел в церковь, и мне сообщили, что знаменитая на всю округу акушерка уже три года как умерла. Я заказал заупокойную службу и поставил свечу. Люди рассказали, что в конце жизни баба Капа читала псалтирь по усопшим...

Эта женщина владела двумя тайнами: сначала она принимала людей в этот мир, потом провожала в мир иной...

* * *

Он жил на самой крайней улице Белорецка, на берегу реки. Его домик стоял напротив двух огромных берез, которые он посадил, уходя на фронт. Высокий седой старик слегка прихрамывал. Я уже забыл, как его звали, но помню историю, которую он мне рассказал:

— Под Москвой я получил ранение в ногу. Ее разодрало на части, я даже боли почувствовать не успел. Меня увезли в какой-то далекий госпиталь... Так вот, лежу я и в каком-то полубреду слышу два голоса. Я тогда подумал, что это ангелы. У одного такой противный хрипло-визжащий голос, а у другого певучий баритон, как у нашего белорецкого дьякона был... Хриплый говорит: «Ампутация, и как можно скорее!» А баритон отвечает: «Попробуем спасти...» Я тогда отключился и не помню, сколько времени прошло. Очухался, и первая мысль — нога! Рукой достал до коленки, а дальше ничего не чувствую. Кое-как приподнялся, гляжу — у меня голень и щиколотка перемотаны бинтами, и через них кровь сочится. Я как заору от радости! Ногу стал чувствовать только через полгода. А потом мне сказали, что операцию мне делал певучий баритон. А фамилия его Вишневский. Да-да, тот самый, который мазь изобрел. Он в ту пору был фронтовым хирургом... Всю жизнь я его вспоминаю с благодарностью... А когда приходится пользоваться его мазью, как будто бы слышу его певучий баритон: «Попробуем спасти».

* * *

Женщина сильно заболела. Вызвали «скорую». Приехал фельдшер по имени Иван. Он сделал кардиограмму, поставил укол, велел взять таблетку под язык.

— А медицинская карта у вас на руках? Необходимо посмотреть прошлые заболевания для точности диагноза, — спросил фельдшер женщину.

Медицинской карты не было.

По большому счету, фельдшер Ваня мог скинуть эту проблему на участкового терапевта и со спокойной совестью ехать на следующий вызов. Но! Он сходил в поликлинику, нашел медицинскую карту, тщательно изучил ее и после работы опять посетил заболевшую женщину. Фельдшер Ваня поставил точный диагноз, убедив ее непременно лечь в больницу.

Вам не верится, что такое может быть? Вот-вот... Мы разучились верить в добро. Прислушайтесь, как о врачах говорят в больничных очередях: сплошной тягуче-вязкий негатив... Однако добрые Вани еще встречаются. Это не до конца исчезнувший медицинский вид.