В театре Господа Бога

Еще до Первой мировой войны, в 1912 году, моя бабушка, а тогда мама троих детей, Вера Николаевна Кулакова-Фадеева, была приглашена на литературно-музыкальный вечер, который организовали Леонид Сергеевич Калмацкий и его сын Леонид. Компания собиралась в доме на Пушкинской улице, недалеко от Видинеевского сада (ныне сад имени Сергея Аксакова), где Калмацкие снимали первый этаж старинного деревянного особняка.

Мой дед Александр Андреевич Фадеев являлся большим поклонником искусств, в частности поэзии, хорошо играл на гитаре, пел вполне приличным лирическим тенором романсы и шутливые куплеты. Он уже неоднократно бывал в семье Калмацких, хвастался в обществе тем, что его супруга Вера Николаевна — прекрасная пианистка и стихи читает «аж до слез пронзительно». Супруги прихватили с собой домработницу Нюру, которая помогала нести концертное платье Веры Николаевны и саквояж с другими необходимыми аксессуарами.

К сожалению, информацией о семье Калмацких я не располагаю, а сведения о драматических постановках и всевозможных тематических вечерах, которые проводились у них регулярно, черпаю из дневников моей бабушки и рассказов отца и тети Нины. Любители театра составляли план на ближайшие полгода, два раза в неделю собирались на репетиции и ежемесячно устраивали спектакль-концерт, который могли посетить все желающие. Летом декорациями служил большой фруктовый сад, куда выносили стулья и скамьи, а сама сцена примыкала к черному входу дома. Зимой помещение зала расширяли за счет открытых в соседние комнаты дверей.

Дебют Веры Николаевны у Калмацких прошел успешно. Она исполнила на рояле несколько произведений Шопена, на два голоса с Александром Андреевичем спела романс на стихи Н. Грекова «Погоди! Для чего торопиться?» и получила небольшую роль в комедии одного из участников местного драмкружка Николая Снегирева «Ноев ковчег». Из той дореволюционной труппы драмкружка на фотографии конца 20-х годов только четверо: в первом ряду в светлом платье моя бабушка Вера Николаевна, во втором ряду крайняя слева Ксения Глебовна Беркович, второй справа, заложив руку за борт пиджака, сын Леонида Сергеевича — Леонид Леонидович Калмацкий и в последнем ряду слева (анфас) Алексей Алексеевич Беркович — очень умный, образованный человек, артист с широким амплуа, прекрасным баритоном и безупречной дикцией. Алексей Алексеевич был приятелем моего деда, некоторое время они вместе работали в банке.

После Первой мировой войны семейная жизнь бабушки и дедушки все чаще омрачалась размолвками. Александр Андреевич то уходил из семьи, то вновь возвращался. Как ни странно, объединял их драмкружок, где они успешно соединяли свои таланты пианистки и певца на радость ценителям искусства. С какой-то отчаянной экспрессией исполняли они «Нелюдимо наше море...» на стихи Н. Языкова. У Веры Николаевны глаза в эти минуты блестели искрами дерзкого отчаяния, а у ее супруга выступали слезы умиления.

Репертуар самодеятельного театра составляли небольшие сценки, концертные номера, реже — пьесы А. Островского. Особенным успехом пользовалась комедия «На всякого мудреца довольно простоты», где роль Глумова блестяще исполнял Беркович, гадалку и предсказательницу Манефу — Вера Николаевна, а на роль Машеньки пригласили недавнюю гимназистку Ксению Глебовну. Долгие прогулки после репетиций по ночной Уфе не прошли даром: между Алексеем Алексеевичем и Ксенией завязался роман; вскоре молодые обвенчались.

Тем временем революционные события вносили сумятицу и неопределенность в жизнь россиян. Мой дед, демобилизовавшись в марте 1918 года, надел косоворотку и легко вписался в условия новой жизни. Бабушка категорически не приняла советскую власть и в конце 1918 года уже с четырьмя детьми пыталась уехать за границу, но в дороге все заболели тифом, двое младших детей умерли. В Уфу вернулись весной 1919 года втроем. В городе колчаковские войска только что выбили отряды красных. Кругом разруха, голод, перестрелки. Чудом удалось найти жилье у знакомых на улице Бекетовской (ныне ул. Мустая Карима). Вера Николаевна, имея опыт сестры милосердия в годы русско-японской войны, смогла найти работу на фельдшерском пункте, обслуживающем Цыганскую поляну.

В начале июня 1919 года в Уфе в очередной раз сменилась власть. Опять началась стрельба, грабежи, проблемы с продуктами. Удивительно, но драмкружок, претерпев кардинальные перемены, продолжил свое существование и при Советах. Пришли новые эстеты, поклонники муз, а кто-то, увы, навсегда покинул сцену бытия. На улице среди бела дня на Калмацкого-старшего напали грабители, оглушили, забрали чемодан со старинной посудой XVIII века, который он нес в скупку. Сердце старика не выдержало. А Калмацкий-младший женился на очаровательной Зинаиде Осиповне (на фото она в темном платье в первом ряду рядом с Верой Николаевной), сумевшей поднять уровень мастерства самодеятельных актеров на новый, более высокий. Впрочем, и сам драмкружок превратился в театр «ЛеоЗи», по начальным буквам Леонида и Зинаиды Калмацких.

Сменились места жительства наших действующих лиц, их профессии. Неизменным оставались дружеские встречи, репетиции, выступления, которые теперь проходили под ненавязчивым наблюдением соответствующих органов. К визитам молодых людей в полувоенной форме, бесцеремонно входящим в квартиру Калмацких, уже привыкли. Супруги жили в доме на улице Гоголя, где они занимали две большие комнаты и уютный сарайчик, в котором хранились костюмы и примитивные декорации. Это не совсем желанное новоселье отметили супом из лошадиных мослов и крапивы. Вера Николаевна принесла флакон спирта и несколько картофелин. Из закуски на столе были соленые грибы и огурцы. В память о былом каждый из присутствующих исполнял что-либо по своему усмотрению. Леонид Леонидович с ностальгической болью, аккомпанируя себе на гитаре, спел романс «Затворница» на стихи Я. Полонского:

«В одной знакомой улице

Я помню старый дом...»

Все прошло спокойно, но на следующий день за Калмацким пришли два вооруженных красноармейца и предложили «пройти для дачи объяснений» в ЧК. «Далеко бежать собрались, гражданин?» — полюбопытствовал остроносенький мужичок в тужурке. — «Никуда не собираюсь. С чего это вы решили?» Мужичок переложил несколько мелко исписанных листочков из папки ближе к свету лампы. — «Вот, извольте... «Она твердила мне о жизни неизведанной, о дальней стороне... Она, дрожа, шептала мне: «Послушай, убежим!» — «Помилуйте! Это же стихи Полонского! Романс! Ну, приходите к нам на концерт!» — Леонид Леонидович был просто потрясен глупостью представителя власти и, сознавая трагикомизм ситуации, напел чекисту слова. Цензор почесал кончик носа, сделал пометку на листочке и уточнил: «Полонский-то ваш — эсер?» — «Он умер беспартийным в прошлом веке.»

Калмацкий с юмором описал свое пребывание в ЧК, но артисты «ЛеоЗи» сделали вывод: нужно быть осторожнее.

6 июня 1924 года, пятница. Эта дата отмечена и в дневнике моей бабушки, и в дневнике ее, тогда 18-летней, дочери — сестры моего отца — Нины как «черная пятница». На репетицию театра мой дед Александр Андреевич пришел с молодой женой Валентиной — дамой с внешностью богини, модно, но вульгарно одетой. Молодожены были веселы, игривы, угощали всех домашним печеньем и леденцами. В перерыве Александр Андреевич сымпровизировал что-то на гитаре, а потом, встав на одно колено и обращаясь к Валентине, прочел стихотворение Сергея Рафаловича:

«Слов забытых дальний ропот;

Ветра плач в трубе.

Сердца стук, тревожный шепот

Мыслей о тебе» и так далее.

Вера Николаевна побледнела и отошла к окну. И тут с кресла поднялся мужчина, молча посещающий репетиции уже третью неделю. Оказалось, он до безобразия пьян. Пенсне повисло у него на одном ухе, рубашка неопрятно расстегнута, и видна волосатая грудь. Он икнул, почесался и, покачиваясь, направился к Александру Андреевичу. Будучи на полголовы выше моего деда, неизвестный гражданин как-то панибратски прихватил его за локоть и что-то зашептал в ухо. «Вы что себе позволяете?! — Александр Андреевич резко отстранился от него и бросил взгляд на Валентину. Потом, подхватив свою новую супругу под руку, с оскорбленным видом покинул дом. Воцарилась тишина. Таинственный незнакомец поправил пенсне и совершенно трезвым голосом отрекомендовался: «Федор Эмильевич Толле. (На фото он в третьем ряду второй справа). Простите этот маленький спектакль, но мне показалось появление гражданина с дамой не слишком строгих правил в приличном обществе бестактным.» Ксения Глебовна кокетливо поправила свою прическу и несколько наигранно воскликнула: «Ах, господа, простите меня, пожалуйста! Но инкогнито Федора Эмильевича я сохраняла по его просьбе. Дело в том, что месяц тому назад вечером, когда я шла на репетицию, за мной увязались двое подозрительных мужчин. Я увидела прилично одетого господина с охапкой сирени в руках и попросила проводить меня. Он любезно согласился. Расставаясь, представился и подарил сирень. Я пригласила его на наши занятия... А дальше вы сами все знаете. Федор Эмильевич тихо сидел в уголке и был самым благодарным зрителем наших творческих затей.»

Жизнь частенько преподносит такие закрученные сюжеты, что не снились и писателям приключенческих романов. Мы уже никогда не узнаем, по своей ли инициативе человек с редкой фамилией Толле попал в театр «ЛеоЗи» или же «мужичок в тужурке» поручил приглядывать ему за вольнолюбивыми артистами как более культурному и проницательному сотруднику, дабы не попадать впросак из-за элементарной малограмотности.

Судя по военной выправке, владению иностранными языками и утонченной деликатности, Федор Эмильевич был из дворян, но после революции о своем благородном происхождении лучше было забыть. Служил он в отделе НКВД, который впоследствии стал называться научно-техническим. В театре проявил себя в амплуа трагика, великолепно изображал сумасшедших и пьяниц. Но особенно притягательным был образ Толле в жестоких романсах и игре на скрипке. Инструмент в его руках пел, разговаривал, жил какой-то своей, отдельной от музыканта жизнью. Особенно трогательным был момент, когда по окончании концерта Федор Эмильевич с благодарностью целовал деку скрипки и низко склонял голову.

Однако имелся у Толле еще один интересный пунктик. Он безусловно проявлял внимание к Ксении Глебовне. Это ни в коем случае нельзя было назвать ухаживанием, а тем более навязчивой опекой. Между супругами Беркович существовали редкая гармония, сердечное взаимопонимание и доверие, но... Когда Федор Эмильевич басовым баритоном выводил: «Мне некого больше любить; ямщик, не гони лошадей!» и старательно уводил взгляд от сидящей поблизости Ксении Глебовны, она вдруг начинала искать глазами своего супруга и виновато улыбалась.

Как ни странно, но возвращение моего деда Александра Андреевича в «ЛеоЗи» произошло раньше, чем ожидалось. Нет, Валентина больше не сопровождала его на репетиции, но изредка в качестве зрителя приходила на спектакли. Ниночка — любимица отца — стала связующим звеном между бывшими супругами Фадеевыми. Ей удалось выстроить прекрасные отношения и с Валентиной — женщиной своенравной, взбалмошной, но хорошей рукодельницей, способной шитьем и вышивкой прокормить себя в трудное время, и с отцом, решившимся на резкий поворот в своей жизни.

Во второй половине 20-х годов Александр Андреевич уже не столь активно принимал участие в жизни театра. Вера Николаевна, наоборот, искала утешение в игре, пытаясь прожить на сцене те счастливые моменты, которые не удалось прочувствовать в кутерьме послереволюционных событий.

Репертуар приходилось корректировать, считаясь с определенным политическим моментом. В стране усилилась борьба с контрреволюционными элементами, мещанством, безыдейностью, пошлостью. Мещанством называли все, что до революции было предметом быта, элементарного удобства: мода, одеколон, начищенные штиблеты, кружевной носовой платочек и даже культура общения.

Разговоры за столом стали менее откровенными, страсти на сцене не столь яркими. Несколько человек театра «ЛеоЗи» просто исчезли из Уфы. Пропадать стали не только отдельные граждане, но и семьи. Как-то в конце 20-х годов руководитель труппы Калмацкий предложил всем сфотографироваться на память. Из двадцати трех человек основного состава пришли только семнадцать. Вскоре, как гром среди ясного неба... Арестовали автора пьес весельчака-балагура Николая Снегирева, потом супругов Беркович. Откуда-то стало известно, что два брата Алексея Алексеевича служили у Колчака и бежали за границу. Концерты прекратились, артисты собирались раз в неделю попить чай, обменяться мнениями. Тягостное ожидание прерывалось празднованием чьих-либо именин, но и эти посиделки проходили, как вспоминала Вера Николаевна, «вполголоса, с болью в сердце».

Как рассказывал впоследствии мой отец, они со старшей сестрой Ниной изредка приходили встречать маму после репетиции. В тот поздний осенний вечер к ним присоединился Федор Эмильевич. Моросил мелкий холодный дождь. Толле галантно держал зонт над головой моей бабушки и говорил что-то о превратностях судьбы. «Вера Николаевна, простите меня, но я вынужден предостеречь вас... Вы слишком категорично высказываетесь о ситуации в России, о порядках в городе. Это опасно.» — «Ах, господин Толле! В моем возрасте самая большая опасность — заработать радикулит на холодном ветру. Оставим страхи нашим врагам.» — «И все-таки... уважаемая Вера Николаевна, будьте благоразумны!».

Кто знает, может, именно этот разговор помог Федору Эмильевичу принять определенное решение. Прошло несколько дней. Последние листья облетали с деревьев и тревожно шелестели во дворе дома на Бекетовской. Ниночка вышивала, Вера Николаевна что-то писала в дневнике. Раздался робкий стук в окно. Старая домработница Нюра пошла открывать дверь. На пороге стояла укутанная в шаль, продрогшая Ксения Глебовна. «Откуда вы, голубушка?!» — Вера Николаевна бросилась навстречу исхудавшей, полураздетой женщине. — «Меня прислал к вам Федор Эмильевич. Сказал, что вам я могу довериться вполне. Спрячьте меня на время.» — «Как вам удалось освободиться? Где Алексей Алексеевич?» — «Алеша расстрелян. Мне помог Толле. В ближайшее время он сделает документы и отправит меня в Баку. Там у него старенькая мать. Больше у него никого нет. Жена и дочь умерли от тифа.» Ксения Глебовна говорила короткими, отрывистыми фразами, словно ей не хватало воздуха.

На следующую ночь опять раздался стук в окно. Вера Николаевна не сразу узнала Толле, скрывавшего лицо под капюшоном. Он привез документы для Беркович и деньги. «Ксения Глебовна, на улице ждет пролетка. Немедленно вас доставят к надежным людям и в ближайшие дни посадят на поезд. Прощайте!» — «А как же вы?» — «Мне нужно закончить дела. Я приеду на Рождество. Непременно приеду!»

На другой день Нюра, вернувшись с базара, рассказывала Ниночке, что на Малой Казанской (ныне ул. Свердлова) застрелили какого-то чекиста. Что, дескать, никакой он не чекист оказался, а бывший юнкер, который помог бежать из тюрьмы знакомой барыньке. Его самого арестовывать пришли, он в окно сиганул, убежать хотел, да не успел. Во дворе подстрелили... как куропатку. Бабы ходили смотреть. Тело уже увезли, а на веревках прострелянные белые простыни сушатся... И все в кровище!

Нина и мать переглянулись. Вера Николаевна закрыла лицо руками и застонала.

Из дневника моей бабушки: «19 октября 1930 года. Воскресенье. Вечером, не сговариваясь, собрались у Калмацких. На столе жареная картошка с луком, сало, водка. Зинаида Осиповна достала из футляра скрипку Толле, провела рукой по струнам: «А прошлое кажется сном...» Леонид Леонидович взял несколько аккордов на рояле. Вдруг погас свет. Пока искали свечи, кто-то продекламировал Гумилева:

«Все мы, святые и воры,

Из алтаря и острога,

Все мы — смешные актеры

В театре Господа Бога.»

Странно... я не узнала голос. Зажгли свечи. Все молчали. Только дождь навязчиво стучал в окна.»