Я просто рисую

Бешеный водоворот последних яростных метелей, гонимых наступающей весной в покрывале цветущих подснежников. Ошалевшие от пьяного апрельского ветра вороны, сплетающие зловещий хоровод вокруг юных влюбленных, убегающих от злой мачехи. Это самая первая картина нашей соотечественницы, художницы, поэтессы, писательницы Танзили Гайфуллиной, живущей ныне в Испании. Обаятельной, женственной, счастливой, к которой так не подходят слова «бабушка» и «пенсионерка» (а это так), взявшей в руки кисть практически только в 2009 году.

«Деточка, детка»

Сны прилетели,

Вербочки веткой

Сев у постели»

Наши воспоминания обрывочны и затянуты пеленой пролетевших лет: мандариновый запах елки, родившейся где-то в дремучем лесу, где скачет пушистый трусливый зайчишка и рысцою пробегает насупившийся сердитый волк. Крепкая рука папы, поднимающая тебя на плечи, чтобы видны были толпа людей, колышущаяся как море в непогоду, алые флаги, глухо, как барабан, хлопающие на ветру.

«Я помню, как я родилась, — говорит Танзиля Валеевна. — Вечер и снег за окном. Папа принес китайские яблоки, завернутые в тонкую бумагу. Прошел по коридору в кожаном пальто — он был у нас модник. Мама потом мне рассказывала, что его пропустили в роддом — он был очень обаятельный. И они с дежурными врачами весело отметили мое рождение. Ждали вообще-то мальчика, а родилась я. Помню еще мамины круглые глаза».

Было это в Аше в холодном октябре 1956 года. Всего десять лет прошло с тех пор, как вернулся с войны отец Танзили. Его возвращение можно было считать чудом: он воевал на Дальнем Востоке, был авиационным механиком, там же заработал туберкулез в холодных землянках. Он мало рассказывал об этом: получилось так, что почти вся эскадрилья погибла за последние девять дней войны, вернулось человека три-четыре.

А у мамы был редкий и нужный во все времена талант — талант жить и безмерно любить эту жизнь. Во всех ее проявлениях. Ее слушались даже вещи, окружавшие большую семью — четверых разновозрастных девчонок: она как-то очень уютно организовывала повседневный быт. Семья еще дружно посапывала носами в подушку, набитую интересными снами, а Рашида-апа вскакивала в четыре утра, убегала в лес, набирала ягод, продавала на базаре, возвращалась домой и готовила вкуснейший завтрак. Семья еще спала.

«Шум звездопада,

Ветер полночи.

Что тебе надо?»

«Я рисовала всегда, а пошла на биологический факультет Горьковского университета. По профессии я биофизик. Потому что главное для меня — это жизнь. Люди все мечутся, все мучаются, ищут ответ на вопрос: зачем жить? А низачем. Жизнь — это самое интересное, самое важное», — считает Танзиля Валеевна. Впрочем, попытки стать профессиональной художницей были. Живя уже в Стерлитамаке, набрела в одном из дворов на художественную школу. Она была в светлой мансарде на чердаке обычной пятиэтажки. «Я думала, что рисование — это тоже жизнь, а мы пытались изображать кубы, пирамиды, натюрморты и гипсовые головы. Я спросила: а дальше что? А дальше, последовал ответ, поступите в училище и тоже будете рисовать гипсовые головы. А я тогда еще выписывала такой журнал «Техника молодежи». Так в нем, в новых технологиях жизни было гораздо больше, чем в гипсовой голове.

И я уехала в Горький. Там встретила Наташу Аксельруд — студентку и журналистку. Она подошла ко мне на одной из студенческих выставок, когда маститый местный художник учил «зелень» на примере моей графической серии «Маленький принц», что нельзя рисовать шарф и руку Маленького принца одинаковой толщины.

Она написала в блокноте: «Не слушай его, он дурак», показала мне и улыбнулась.

Мне кажется, именно с той поры я начала рисовать все, что приходило ко мне, не обращая внимания на то, что думают по этому поводу окружающие. Это просто способ моей жизни».

«Я помню, как орла

Учила я летать»

Кстати, о «Маленьком принце». Буквально любая из картин Гайфуллиной — будто широко распахнутая дверь в напоенный теплом мир забытых легенд, добрых превращений, уютного плена ласковых рук мамы, рассказывающей о пугливых духах, что притаились в темной зелени лесов. О капризных длиннокосых царевнах и отважных скуластых батырах, что покорят сердце любой строптивой красавицы. Словом, по собственному признанию, она создает свой мир, также как Толкиен на основе легенд и преданий строил свой мир сумрачных рыцарей и изысканных эльфов.

«Я творю вокруг себя мир людей, среди которых мне было бы уютно жить, — считает Танзиля, — Я их близко знаю, и мне с ними хорошо». Правда, мир этот, впрочем, как и у английского писателя, возник не на пустом месте: Танзиля перефотографировала если не все, то большую часть музеев Башкирии, каждый аксессуар, каждый костюм, каждую самую мелкую деталюшку. «Я не рисую того, что не знаю. Зачем выдумывать колчан, когда вот же он — узорчатый, крепкий, удобный. Так получается фантастическая ситуация в подлинном интерьере. То, что придумали до тебя поколения людей, само ложится на душу и на холст». Это любовь к своей родине, воплощенная в предметах. А придумать самой — сложно, да и зачем?

У меня есть замечательная подруга-поэт. Она рассказывала, как пыталась в детстве написать народную песню. Поем мы ее в деревне, вспоминала она, куплетов много, напишу-ка и я еще пару куплетов. Написала — не поется! Вроде и слова простые, а не пишется и не поется! И я поняла, что придумать такие слова, какие будто бы шли из самого сердца народа, гораздо сложнее, чем заумную поэму».

Но присоединяться к книжным иллюстраторам Танзиля не собирается. «Между мной и моей картиной стоит автор, — считает она. — И это мне мешает. Мне надо очень уж проникнуться произведением. С легендой это легко: в предании спрятана душа, а книга — это прежде всего личность писателя. А я, когда работаю, голову отключаю. И почему выходит так, а не по-другому — об этом не думаю. Это вне меня. Я вообще не профессионал. Я просто рисую. И довольна результатом, если испытываю чувство комфорта».

«Все страхи нужно вынести на свет,

Ты в них не черноту увидишь, нет...»

Быть может, этот комфорт — душевный, разумеется, причина того, что, например, страшный Шурале, по сказкам, злобный, коварный мучитель заблудившихся в темной чаще путников, — у Танзили больше похож на проказливого лешего из русских преданий или на лукавого румяного сатира, скорого на подковырки и необидные розыгрыши. «Мне кажется, в мире вообще не существует четкого разделения на добро и зло, — считает Танзиля. — Нет плохих людей. Ночь — это плохо, а день — хорошо? Нет, это просто сутки. Обязательно должно быть белое и черное, чтобы мы увидели объем. Разница плохого и хорошего придает жизни этот объем. И Шурале просто играет свою роль, оттеняя свет. Мы бы никогда не познали добра, если бы не было зла. Узнав зло, мы потянемся к добру. И в каждой душе так: я — не хороший или плохой — я разный».

Анатоль Франс писал, что задача художника: показывать хорошее, а как считает наша сказочница? «Безусловно, в мире слишком много негатива, чтобы тащить его на свет. Особенно это понимаешь, когда тебе уже не 18, и не 35. И когда немного времени остается, чтобы на что-то обращать особое внимание. Тогда осозаешь, что людям надо показывать хорошее и говорить, какие они замечательные».

«Не стану взрослой никогда,

Не злитесь на меня за это.

Такая надо мной звезда.

Так расположены планеты»

Еще в XX веке некоторые пессимистически настроенные эксперты считали, что через 50 лет после импрессионистов мы окажемся в глубокой творческой яме, выкарабкиваясь из которой, мир обломает ногти. Немало поколесив по старушке-Земле, Танзиля пришла к выводу: «Мне кажется, в искусстве очень много мужского: определенности, разумности, организованности, конкретности, целенаправленности. А женское — это интуитивное, тайное, неподвластное разуму. Если и есть яма, то это, скорее, рытвина в плоскости мужского взгляда на искусство, где нет и половины женского. Даже многие художницы работают сейчас как мужчины. Я бы с удовольствием пришла на выставку каких-нибудь сумасшедших женщин. Был такой музей в Москве, куда организаторы собирали бабушек с Востока, непрофессионалок, которые рисовали то, что им бог на душу положит. Эти бабушки — не яма , это уже бесконечность».

Испания, где последнее время живет Танзиля, место для нее комфортное, за исключением «трудностей перевода». Все говорят по-испански, глубоко презрев международный английский. И чем-то, как ни странно, напоминает Танзиле Урал (быть может, отсюда и комфорт): «Там тоже глина, песок, горы, зелени у нас, конечно, побольше, рассказывает она. — И мне там очень нравятся люди: они свободны и очень себя ценят. Народ гордый, самодостаточный, независимо от того, кто перед тобой — автомеханик, продавец или потомок старинного рода», — рассказывает она.

«Каждый период моей жизни можно соотнести с воздушным шариком определенного цвета и размера, в зависимости от энергии, что наполняла этот период, — говорит Танзиля. — Гроздь шаров накопилась уже приличная. Осталось ждать — когда нить будет срезана и шары улетят. Хотелось бы — вверх. Рисовала с детства, но большая часть жизни ушла на более важные дела — воспитание детей и поиски потерянного пути. Вся жизнь прошла вдали от Башкирии, и по менталитету я космополит — человек без национальности. Но зачем рождена башкиркой, поняла, когда начала рисовать. Тот потерянный мир, который сам собою возникает из-под кисти, и есть моя Родина...».

Поэтические строки — Танзили Гайфуллиной.