Когда холодно от людской жестокости, я вспоминаю об отце

Когда мне в детстве задавали не слишком умный вопрос «Кого ты любишь больше?», я отвечала, как казалось, очень хитроумно: «Я бы сказала, но мама обидится». Ну как я могла тогда определить меру любви к родителям? Мама — это будни, скучный распорядок дня с завтраками и обедами, которые отвлекали от беготни и игр на улице. А папа был праздником — с подарками и игрушками, огромными чемоданами апельсинов и конфет, которые он привозил из Москвы. Позже — с книгами и обязательными походами в библиотеку.

Двадцать лет его нет с нами, но привыкнуть к этому невозможно. И не только потому, что смерть его была внезапной, на полуслове. Вернувшись с дачи, папа был в отличном настроении, прямо с порога сообщил, что кот Сенька спрыгнул с его колен и выскочил из машины. Пока я бегала за котом, папы не стало...

«Война гуляет по России, а мы такие молодые...»

Наверное, единственной в его жизни ложью был прибавленный в метрике год — очень хотелось стать взрослее и быстрее вступить в комсомол. Поэтому и на войну ушел, не достигнув восемнадцати. Пока шло формирование части, отпросившись у командира, поехал на станцию Кандры, где его ранее призванный отец ждал отправки на фронт. Всю ночь они не спали, вспоминали прошлое, думали о будущем. Папин отец будто знал, что не вернется с войны, и просил быть опорой для младших — сестры Яугары и брата Фануна. Но и без просьб папа помогал им до своих последних дней.

О войне рассказывать не любил, редко надевал фронтовые награды: два ордена Красной Звезды — за форсирование Днестра и Сандомирский плацдарм, медаль «За боевые заслуги». В августе 1943-го на Курской дуге вступил в партию. Под Великими Луками получил тяжелую контузию. Долгие годы не знал, где сложил голову его отец. Вместе с Мустаем Каримом во время отдыха в доме творчества в Малеевке они объездили места былых сражений под Москвой и все же нашли братскую могилу у деревни Уварово, недалеко от Бородинского поля. Там в апреле 1942 года погиб Зигандар Рамазанов. Об этом папина поэма «Свидание с отцом» — наверное, лучшая, вместившая боль утраты, светлую память: «Жизнь твоя, отгоревшая рано, продолжается в песне моей».

Из ангельского рода

Часто я думала, почему папу не ожесточили ни война, ни тяжелые испытания. Он шел навстречу людям с открытым сердцем. Доброта почему-то часто считается проявлением слабости. Люди стесняются выказывать ее. У папы доброта была естественной, как дыхание. Он не умел быть жестким. Даже когда надо было проявить строгость по отношению к нам, детям, делал это не очень убедительно. Наша бабушка, папина теща, часто говорила: «Он из ангельского рода».

Многие люди уже после его смерти рассказывали о том, что для них сделал папа. И каждый думал, что к нему он относился как-то по-особенному. На деле его хватало на всех, он был очень внимателен и отзывчив и получал радость, помогая другим.

Я уж не говорю о бесконечных родственниках, которые жили у нас годами — до тех пор, пока не определялись с профессией, семьей. К нам ежегодно приезжали односельчане, их дети — поступать в институт, и папа не только давал им приют, но и хлопотал, чтобы приняли в вуз. Сестры и братья, племянники и племянницы, совсем уж дальние родственники — всем находилось место в нашей квартире.

Он никому не делал зла, по крайней мере по своей воле. Тем не менее враги и завистники, конечно, были. Папа этого будто не замечал. Приветливо здоровался с теми, кто ему вредил, давал взаймы, часто без отдачи, помогал порой не самым достойным людям. Мама удивлялась: «Ты же знаешь, что он тебе сделал подлость. Как ты можешь с ним после этого разговаривать?». Папа отвечал: «Я не могу опуститься до его низости. Пусть он постарается быть выше!».

Наш добрый папа...

От нас, детей, требовал абсолютной честности: «Если скажете правду, ругать не будем. Но если солжете, получите вдвойне!». При этом не помню, чтобы нас каким-то образом наказывали. Хотя, как все дети, озорничали. Помню, как залила чернилами дорогую скатерть, и страшно переживала. Мама только вздохнула. Но когда была поймана на лжи младшая обожаемая дочь Гюльназ, прогулявшая уроки, папа был в неописуемом гневе. Он топал, кричал: «Как ты могла?!». И хотя меня это не касалось, я в ужасе убежала в другую комнату. Казалось, мир рушится, если наш добрейший папа смог повысить голос. Больше у него не было поводов для такой реакции.

Папа был очень озабочен нашим разносторонним развитием и всех нас записал в библиотеку. Отовсюду привозил книги. Стеллаж в коридоре был доверху уставлен собраниями сочинений классиков. Поэтому мы все любили книгу, ценили слово. Папа совмещал в себе несколько ипостасей: ученый-филолог, поэт, журналист. Он был первым председателем Союза журналистов Башкирии. Мы с сестрой смогли продолжить его дело только отчасти: я стала журналистом. Гюльназ пошла по научной стезе: преподает русскую литературу в Башгоспедуниверситете, недавно стала доктором филологических наук. Когда пришло сообщение об утверждении, мы сожалели об одном — что папа не дожил до этого дня. Он прекрасно знал, как нелегок труд ученого. В свое время, окончив аспирантуру при МГУ, защитил сначала кандидатскую, а затем докторскую диссертацию. Всю жизнь трудился в Институте истории и языка БФАН.

«Мне не на что жаловаться»

Папа был необыкновенно организованным человеком. Работал дома, раз в неделю ходил на собрания в институт. На каждый день у него был план: написать столько-то страниц. Иногда жаловался: «Что-то сегодня не пишется». Мама говорила: «Отдохни, сделаешь завтра», но он только вздыхал и опять садился за письменный стол. Наверное, поэтому он так много успел — и в науке, и в поэзии.

Папа издал около сорока сборников стихов, два из них — в библиотеке «Огонька», оба с символичным названиями «Беспокойство» и «Покоя нет». Он жил очень активно, радовался каждому мигу жизни. Безделья, отдыха не признавал. Если не писал, значит, непременно читал, часто с карандашом, делая пометки. Был в курсе современной литературы: каждую неделю приносил из библиотеки кипу толстых журналов. Это при том, что выписывал домой не менее пяти журналов и с десяток газет.

Он знал практически обо всем, что происходит в мире, в литературе и искусстве, и только удивлялся, что кто-то этого не знает: «Это же всем известно!». Не было равных ему в разгадывании кроссвордов — эрудиция его была безграничной, причем не только в вопросах литературы.

На здоровье никогда не жаловался. Когда мы обнаруживали его лежащим в кровати в неурочный час, выяснялось, что у него высоченная температура. «Что же ты молчишь?» — удивлялись мы. «Я же большевик», — отшучивался он. Не хотел признавать, что у него нездоровое сердце. Врачи после инфаркта дали гарантию всего на несколько лет, но он прожил еще тринадцать. О том, что ему плохо, догадывались, когда он, стараясь сделать это незаметно, клал в рот таблетку нитроглицерина.

«Мне не на что жаловаться, — говорил он порой. — Я и так прожил дольше многих моих сверстников, которые погибли на войне или ушли раньше срока от фронтовых ран».
Внуков он очень любил и успел их согреть своей добротой. Счастлива, что мой сын Наиль похож характером на дедулю: не злится на обидчиков, помогает слабым и никогда не ждет благодарности. Когда он приезжает из Москвы, которую так любил его дедушка, первым делом идет к нему на могилу. То же делает и моя дочь Алина, журналист РИА Новости, хотя я никогда об этом не напоминаю.

…Заслуги ученого и поэта Гилемдара Рамазанова были отмечены орденами Трудового Красного Знамени и «Знак Почета», он стал лауреатом премии имени Салавата Юлаева. Имя его осталось в истории башкирской литературы. Но главное для всех нас, его знавших, это свет его необыкновенной личности, который помогает нам и сейчас. Когда холодно от людской несправедливости и жестокости, когда так мало вокруг доброты, мы думаем о счастье, которое выпало на нашу долю. И жить становится легче.