Фестивальные страдания

Между усадьбой бабушки и улицей Сурикова был низенький забор на уровне глаз, почтовый ящик был прибит прямо в углу дома. Почтальонша невысокого роста, становясь на цыпочки, протягивала руку за ограду, тоненькими пальчиками приподнимала крышечку ящика и ловко опускала в него корреспонденцию — слышался шорох газет и журналов. Я выбегал стремглав. Мой нос уже был настроен на запах типографской краски, в любую погоду я был начеку: мое «окно в мир» работало бесперебойно.

Мы с папой любили приключенческие книги. Мне на школьное пирожное выдавали рубль, который в 1961 году превратился в 10 копеек, но я копил на Майн Рида, Фенимора Купера, Александра Беляева и Джека Лондона, часами пропадал на втором этаже книжного магазина «Знание» в букинистическом отделе. Мама читала чувствительные и трепетные романы Стендаля, Мопассана и Жорж Санд. Однажды родители по блату достали «Декамерон» Боккаччо. Я втайне прочитал этот шедевр Возрождения, после чего уши у меня распухли и перестали влезать даже в зимнюю шапку-ушанку. Я похвастался перед кузеном, который был на пять лет старше меня, и он выпросил книгу на ночь. Вернул только через месяц: все фривольные места были подчеркнуты химическим карандашом. Родители учинили надо мной суд инквизиции — я, как пытаемый Савонарола, запомнил это на всю жизнь.

1957 год был годом Всемирного фестиваля молодежи и студентов: появились маленькие лотерейные билеты с пятилепестковым цветком, их продавали вместе с цыплятами на вырост.

Пока стояли весенние морозы, желтые комочки щебетали на кроватях, на столе и под столом, причиняя нестерпимую головную боль коту. В «Пионерской правде» объявили конкурс на лучший рисунок. Приз — поездка в Москву на фестиваль, но я не победил. Каким-то образом я вспомнил, как мама вернулась с первого Всемирного фестиваля из Праги: привезла красную брошь-жука, мне — пальто с капюшоном и кожаную коляску, на которой мы с друзьями скатывались в овраги.

Наш театр летом поехал на гастроли в Рязань. Город исторический — с Кремлем. По вечерам наши спектакли шли в местном театре: мама пела партию Кармен, а тетя Зоя (Зайтуна Насретдинова) лихо крутила тридцать два фуэтэ в «Лебедином озере». Днем те, кто был свободен от репетиций, варили вишневое варенье или шли на пляж загорать на берег Оки. Везде висели плакаты «Догоним и перегоним Америку по производству мяса, молока и масла!». Я на пляже строил песчаные башни, а артисты кордебалета весело перепрыгивали через мою зыбкую архитектуру.

Рядом с театром были парк и открытая эстрада, на которой проходило шоу с борцами разных весовых категорий, я даже запомнил их фамилии — Загидзян, Еналиев и блистательный Ванин – тот, который снялся в фильме «Чемпион мира», а затем, подружившись с Шукшиным, играл в «Печках-лавочках». Конечно, все было тщательно отрежиссировано: поджарый Загидзян, когда его хватал упитанный борец, делал сальто с пируэтом и ловко подсекал толстяка, ну а Ванин, сложенный как бог, с размаху становился на мост, внезапно вскакивал и делал двойной нельсон очередному неповоротливому противнику. Я на это зрелище смотрел разинув рот и не заметил, как ко мне подсели местные пацаны. Главный из них, белобрысый по кличке Кимарик сказал, что я нарушил территориальную конвенцию, и нужно за это отвечать по чести, то есть биться один на один.

Недалеко стоял наш гастрольный плакат и лежали декорации. Пока его бойцы занимали места зрителей, я успел воодушевленно рассказать о цели нашей поездки в их славный город. Постепенно с лица Кимарика стала сползать бычья насупленность, очень вовремя вышла наша реквизиторша и стала искать в ящиках сабли и шашки к спектаклю. Конфликт был исчерпан, и в знак примирения мы сомкнули сабли, которые разрешила нам подержать реквизиторша. На другой день двоих из них я бесплатно провел в театр.

В Рязани мы жили в гостинице, около дежурной по этажу в холле стоял телевизор, по которому показывали открытие фестиваля: грузовики, полные восторженной молодежи в национальных костюмах, торжественно двигались по улицам. Как бы оказаться там, ведь праздник может закончиться без меня, все время думал я. Песни «Летите, голуби, летите» и «Если бы парни всей земли» звучали у меня в голове по ночам, терпеть эти муки было выше моих сил. Ведь до Москвы из Рязани ходила обыкновенная электричка, но в столице негде было ночевать.

Тут из Москвы вернулись Гузель Сулейманова и Фаузи Саттаров и дали нам адрес ночлежки. Нас приютили в самом центре под гостиницей «Центральная» — там были жилые подвалы с соседями и общей кухней, то есть коммуналки. Нас встретила сухопарая и прямая, как жердь, женщина, аромат щей из коллективной трапезной перебивался запахом ладана. Мы прошли в комнату: под иконой горели свечи, напоминая что-то из «Грозы» Островского или «Леди Макбет Мценского уезда» Лескова, было сыро и тускло, на женщинах платки. Богомолки оказались добрые и пригласили попить чайку. В окнах виднелись только ботинки стиляг на «манной каше» и туфельки. Мне не терпелось поскорее подняться наверх, окунуться в варево солидарности народов мира и похлопать по плечу настоящего негра из хижины дяди Тома.

Поднялись: везде веселье и песни, мне какой-то мексиканец повязал на шею оранжевый платок, а китаец с борющимся за независимость арабом прикололи по значку на мою куртку. Рядом была Пушкинская площадь.

Страстной монастырь уже снесли, и возле забора, за которым должен был возникнуть кинотеатр, играл диксиленд. Наши стиляги выделялись обувью на белой платформе и дикими галстуками на темы похождений Тарзана.

Если спуститься от нашего подвала на Пушкинскую улицу и повернуть налево, можно было дойти до музыкального театра Станиславского и Немировича-Данченко.

Мама сказала, что главный дирижер театра Славинский возглавлял наш театр в Уфе, и он поможет нам пробраться на фестивальный концерт. Встреча с Петром Михайловичем была восторженной, мою маму он все время называл «моя Кармен». Нас устроили на балконе: далековато, но было видно все. Концерт состоялся мощный: выступали профессионалы с экзотическими номерами со всех континентов, и, конечно, нам с папой понравилась египетская красавица Наиля — босиком, почти голая в своих воздушных шелках с набедренным поясом, она исполняла танец живота, а на пупке у нее висел колокольчик. Потом мы зашли в кабинет к Петру Михайловичу поблагодарить — он сказал, что скучает по Уфе, а мне пожелал успехов.

На следующий день мы носились по Москве: в парке Горького была тусовка художников, в павильонах рисовали детей разных народов, которые жили мечтой о мире. Идем по тропинке и вдруг встречаем наших — Бориса Домашникова и Александра Пантелеева. Дядя Боря, весь экзальтированный, в кармане измятых брюк холерически теребил ключи и монеты, а Пантелеев держался невозмутимо, стоически. Совершенно трезвые, хотя их творчество только что всемирно признали и вручили солидные медали фестиваля. Рашита Нурмухаметова мы не встретили: он где-то в павильонах рисовал негров. Поздравив наших и посмотрев выставку, где было много авангарда, мы пошли искать папе пальто, мне ботинки, а маме парфюмерию. Купили забавного пластмассового Олега Попова в клетчатой кепке в память о фестивале, но в Уфе его сразу стащили. Выходные закончились — нужно было возвращаться в Рязань.