Мамины ужины

Мама была крепостью, заступницей, нравственным ориентиром. После всех непостижимо жестоких ударов судьбы она сохранила доброту и сострадание к людям. Она не успела постареть — ушла из жизни не по годам рано, душа ее была молодой и чувствительной. Теперь, когда я на полвека пережил маму по возрасту, все чаще обращаюсь к ней, вижу во сне, разговариваю с ней, даже пишу ей письма. Она слушает меня и молчит, и я временами не могу понять, радуется она за меня или огорчается. В трудных жизненных ситуациях, выпавших на долю поколения наших родителей, люди искали поддержку и утешение в вере. Это помогло им выжить и в оскорбительно несправедливом 37-м, и жестоких, жертвенных 40-х годах. Уже и моя голова густо усыпана пеплом воспоминаний, и я понимаю, что вера — это прежде всего любовь. Все трудности и радости стираются в памяти, и только мама остается с нами навсегда, как всепобеждающие вера и любовь.

Вечерние отчёты

Каждый вечер, возвращаясь домой, я заходил к маме, узнать, как дела, как здоровье, и, самое главное, дать ей выговориться — она же целый день одна. Старух у подъезда она не любила, по телефону говорить ей тоже не нравилось, нужен был живой собеседник, скорее, слушатель.

Я усаживался за стол, и мама, подогревая мне ужин, начинала рассказывать:

— Женя звонил, просил, чтобы ты ему занес книгу-каталог «Русские самовары», без нее он запутался в своей коллекции. Лева с Леной в выходные ездили рыбачить в устье Демы. Поймали сома аж на тридцать четыре килограмма. Объехали все рестораны, нигде не берут, говорят, старый и очень жирный. Принес кусок рыбы мне, я положила в холодильник. Не люблю такую рыбу, отдай кому-нибудь.

Иногда я задерживался, приходил поздно, но непременно должен был зайти к маме. Если она спала, я все равно заходил и говорил: «Мам, я дома». Если я этого не делал, часа в два или три ночи мама приходила ко мне проверить, все ли в порядке. Благо наши квартиры были на одной лестничной площадке.

Я не фашист!

Чем критичнее были обстоятельства, тем тише говорила мама со своими сыновьями. Впервые это произошло, когда мне было лет шесть.

Подвыпившие молодые парни в гараже научили меня неприличным словам и посоветовали пересказать их маме. Я, как хороший ученик, пришел домой, устроился за обеденным столом и выпалил все, что усвоил.

— Что ты сказал? — переспросила мама.

Не понимая смысла фраз, не осознавая возможную ответственность за матерщину, я повторил.

Мама подошла, присела рядом, отодвинула тарелку и подозрительно тихо спросила:

— Кто тебя научил так разговаривать? Это очень плохие, грязные слова. Это бандитские, фашистские слова.

Кто такие фашисты, в 1946 году, я думаю, знали даже груднички.

— Мама, я не фашист! — заревел я, захлебываясь от обиды.

— Вот и хорошо. Идем со мной.

Она подвела меня к рукомойнику, поставила передо мной коробочку с зубным порошком, положила щетку и очень тихо приказала:

— Вымой рот!

Потом она вместе со мной пошла в гараж и спросила у сквернослова:

— У тебя есть мама?

— Есть, — растерянно ответил молодой шофер.

— Вот ей и скажи то, чему ты научил мальчишку.

— Я пошутил, простите меня.

— Не прощу! Пусть твоя мама тебя простит.

Чудище усатое

Накануне своего дня рождения я привез много мяса и... двух девочек из кулинарного училища. Они помогли приготовить огромное количество самых вкусных маминых пельменей.

Мебели в моей квартире тогда еще не было, поэтому стол накрывали на подаренном на новоселье большом красивом ковре. Ритуально все дни рождения журналистов газеты «Ленинец» начинались в редакции. Покупалась нехитрая закуска вроде вареной колбасы и какие-нибудь «тошнотики» (пирожки с ливером), маринованные огурчики, что-то из алкоголя и какой-нибудь шуточный подарок. Мне на двадцатипятилетие подарили поднос, по-видимому, «позаимствованный» в редакционном буфете. На нем лежал лист бумаги с пожеланиями. Газим Шафиков, тогда еще начинающий поэт, сочинил четверостишие:

Эх, ты чудовище, Стрижевский!
Мы скорбно вешаем носы,
Ведь четверть века — возраст веский,
Чтоб заиметь себе усы.

Прошло с тех пор полвека с солидным хвостиком, а я до сих пор ни разу не брил себе усы. Яша Хусаинов в углу листа оставил свой автограф и написал: «Всегда, в первую очередь». А редактор Рами Дашкин клятвенно обещал добыть хорошую фотолабораторию. Когда рабочий день закончился, все пошли ко мне на «ковер»…

Открыла торжество мама. Она умела сказать от себя и упомянуть папу, с которым мы не виделись с марта 1942 года. Первый тост — по случаю торжества. Второй говорил я в честь мамы. Потом она четверть часа разговаривала с моими гостями и по-английски уходила к себе. Мне казалось, что всем гостям мама нравилась. Было в ней какое-то компанейское обаяние. Говорила она легко, никого не учила жить, никому не давала советы. Эта простота придавала беседе и образу мамы очарование мудрой, красивой женщины.

Дама даме рознь

Что греха таить, если ко мне в гости приходила девушка, мы шли ужинать к маме. А куда еще? Сам я тогда сковородку от кастрюли отличить не мог.

На следующий день за завтраком мама подводила итоги вчерашнего дня и говорила:

— Очень приятная дама, пусть заходит.

Бывало и по-другому:

— Эту особу я больше кормить не буду.

Это был приговор, и обжалованию он не подлежал.

Пока у мамы было здоровье и силы, она любила принимать гостей. Когда ее хвалили за вкусный ужин, она немного кокетничала:

— Накормить человека — это божья благодать.

Женщина всегда права

Как-то в конце лета вернулась из длительной командировки жена одного из моих братьев. В отсутствие жены брат повел себя ветрено, закрутив роман с соседкой по дому. Амурные похождения, разукрашенные всеми цветами радуги, в тайне сохранить не удалось. Невестка отправилась к свекрови.

Мама считала жен своих сыновей главными хранителями семейного счастья и всегда, при любых семейных недоразумениях, занимала сторону невесток. «Права или не права — женщина всегда права!» — говорила она тоном, не терпящим возражений.

Вскоре она пригласила нас на мальчишник. Мы предчувствовали, что будет серьезный разговор. Мама накрыла на веранде стол и даже поставила бутылку водки. Редчайший случай, другого не припомню. Но выпить мы не успели.

— Мальчики, — сказала мама, — у меня серьезный к вам разговор. Все вы уже взрослые, поэтому я должна вам сказать, что жизнь непростая штука, прожить ее без греха редко кому удается. Кто-то разочаровывается в избраннице, кто-то по влюбленности, а чаще по глупости совершает поступки, разрушающие семью, теряет не только жену, но и самое дорогое — детей. Вы должны понимать, что главное в жизни — семья. Что бы ни случилось — нежданное горе или новое счастье — вы должны уберечь вашу семью от унижения. Вы должны быть порядочными по отношению к женщине, с которой вы были близки, вы должны уважать и ценить мать своих детей. Вот ты, — обратилась мама к одному из нас, — на рубль нашкодил, на сто рублей раззвонил. Ты оскорбил всех: свою семью, женщину, которая была с тобой. Ты оскорбил наш дом и прежде всего меня.

Мама села за стол, пододвинула к себе рюмку, но пить не стала. Зазвенела ошеломительно тягостная тишина. Мы встали и молча, вслед за старшим братом, вышли из-за стола. Прикрывая дверь веранды, я оглянулся и увидел, что мама уронила голову на руки, и плечи ее вздрагивали. Мы поспешили вернуться.

Лучшие в мире мамины пельмени еще дымились надеждой и теплом.

Порушенная пристань

Когда наш дом сносили, в душе моей что-то дрогнуло. Я стоял, смотрел, как мужики ломами разрывали старые венцы, небрежно сваливая их в кучу.

Кругом висели клубы пыли. День спешил к вечеру, работники торопились. Громко, не стесняясь зевак, матерились и смачно сплевывали. И вместе с этой пылью и руганью в неизвестное улетучивались годы моей жизни в этом теплом, намоленном мамой старом доме.

Старожилы Уфы помнят, что город был в основе своей деревянным. При каждом доме были большие сады, огороды — наши кормильцы. По весне улицы благоухали ароматом цветущих яблонь, смородины, сирени. Забор вокруг участка был довольно условный — местами был, а местами пролеты и вовсе отсутствовали. И когда летом мы выходили в сад, то часто встречали ватаги ребятишек, и не только живших в домах по соседству. Поэтому, когда кончались яблоки на деревьях, они заканчивались и на столе.