Замытаренная Надежда

Иногда обстоятельства вынуждают меня уезжать за город без какой-либо цели. Просто так. Куда глаза глядят. Вероятно, в такие минуты подспудно ищу тот уголок, каких сегодня остается все меньше и меньше — с заброшенным огородом, покосившимся домиком, где никто не живет, толстенной березой напротив него — оплавленной свечой, догорающей в ржавой чаше пустынного двора. Зачем, для чего это нужно? Ведь ничего, кроме уныния и тоски, такие задутые временем очаги жизни вызывать не могут. Наверное, это так. Но странная штука: в контурах бывшей усадьбы вдруг зримо предстанет то, что заставит сердце биться учащенно, словно ты ступаешь в невидимое пространство далекого детства, где за калиткой густо пахнет полынью, а у самой калитки источают аромат высаженные матерью цветы. Цепляется память, ищет спасительную ниточку, за которую можно ухватиться и перенестись в безоблачные дни, которые ворохом желтых листьев прошелестели по продуваемой ветром улице. Прошелестели и растворились над свежей пашней вместе с гаснущими паутинками несбывшихся мечтаний.

НЕСКОЛЬКО лет назад наткнулся в одной из деревень на необитаемый островок бывшего домовладения. Запущенный сад играл красками осенних листьев, отчего казался особенно притягательным и таинственным. Избушка вросла в землю, будто на колени опустилась, просела, словно подберезовик под тяжестью промокшей, прогнившей насквозь шляпищи. Примостился я на скамеечке, что сохранилась во дворике, и показалось, что от земли этой исходят призывные токи, волны нерастраченной силы и не угасшей надежды.

Внизу над овражком еще отдавал сединой промозглый туман. Тянуло утренней свежестью и сыростью.

— Интересуетесь? — неожиданно раздался за спиной голос.

На старой грунтовке стояла, прижимая к ушам поднятый воротник куртки, женщина. Большие, выразительные глаза, слегка припухлые губы и лицо — теплое и открытое. Безо всякого любопытства, с отрешенным видом незнакомка рассматривала меня.
— Если хотите брать, надо на станцию ехать, на почту. Там владелица работает. Сами-то они носу не кажут. Несколько лет назад, правда, еще картошку сажали. Но не пололи. Я им говорю: зарастет ведь. А и ладно, отвечают, сколько вырастет, столько и вырастет. Ничего теперь им не надо. Ни душа, ни руки к земле не лежат. Зарплата есть — зачем горбатиться? А я так не могу. Хоть и одна, а барахтаюсь.

— А чего одна?

— Да так вышло. Долгая история. Был муж, все было. А потом сплыло. Вон, в бывшей бытовке тракторного отряда живу. Когда колхоз еще дымил — жилье обещали. Колхоз пропал — все пропало. Все мои надежды. Так и живу. Мне многого не надо.

От слов встреченной повеяло традиционной бабской покорностью, тем самым смирением, с которым на Руси женщины исстари встречали любые удары судьбы. Не знаю, привычка ли это на самом деле, закрепленная на генном уровне, или особенности характера целого народа, но именно эта редкостная способность слабого пола перемалывать в себе боль утрат и страдания и позволила вытащить страну из ямы, и не одной, которыми была изрыта дорога не только двадцатого века.

Много памятников у нас по стране. А вот памятника простой бабе нет. А что они, вожди и полководцы, без нее бы делали? Без ее решимости рожать, несмотря ни на что и вопреки всему? Знали маршалы, что за спинами их надежная подмога. Знали и опирались на нее. Во все времена и эпохи.

Теперь, конечно, явился прямо противоположный тип женщины — деловой, расчетливой, самоуверенной. Ничего плохого я в этом не вижу. Люди в целом становятся более активными, целеустремленными. У них больше возможностей проявить себя, показать, на что ты способен. Жалко лишь, что чисто женские в недавнем прошлом качества — доброта, надежность и верность — становятся чуть ли не реликтовыми, напоминают подчас вот эти заброшенные усадьбы, к которым влечет неизменно любого, кто сохранил в своем сердце частичку огня деревенской плиты.

ЧЕРЕЗ несколько дней я опять засобирался в эту же деревню. Уже целенаправленно, к Наде — так назвалась тогда женщина.

У домика, больше похожего на баню, залаял посаженный на цепь черный пес. Но стоило мне приблизиться к нему, как он проявил безудержное дружелюбие, словно знакомы мы с ним тыщу лет. А собаки, смею заметить, в значительной мере перенимают характер своих хозяев.

Увы, на двери висел замок. Я потрепал доверчивого четвероногого сторожа за ухом, еще не зная, в каком бедственном положении он оказался, и направился к ближайшим домам. Но и там двери оказались закрытыми. Во дворах — ни души. Ничего не оставалось, как выбираться на дорогу. Здесь и встретился с возвращающейся из магазина местной жительницей.

— Надя? Как же, знаю! Очень хорошая женщина, порядочная. Не пьяница. Не повезло только ей. Женьку вот, сына, говорят, посадили. А дочка вообще двенадцать лет получила. Не знаю, за что. А она, бедняжка, надрывается, помочь старается. И переживает, конечно. Жалко ее. А вы знаете, что сделайте? — оживилась собеседница. — Поднимитесь на гору, а на спуске первый дом налево — она там по хозяйству помогает. Там и найдете.

За изгородью хозяйничала рослая молодуха. Сняла брезентовые рукавицы, подошла.

— Да, у меня работает. Только нет ее сейчас. Два дня назад позвонила — сказала, «скорая» в больницу увезла. Уже не в первый раз. А так она с малышом у меня нянчится. Давно. Деньги лежат — не притронется. Надежная. Что есть, то есть.

— А в какую больницу положили?

— Ой, — сама себе удивилась хозяйка, — а я и не спросила даже…

В выходные не вытерпел — собрал еды для собаки, а заодно и для Нади: узнаю, решил, номер телефона у молодой мамы да и заеду к женщине. Нежданное добро — оно посильнее лекарства.

ЧЕТВЕРОНОГИЙ сторож как будто бы узнал меня — ни разу не залаял, пока я к нему приближался, а потом и хвостом слегка повилял. Дверь оказалась открытой. «Ну вот, — промелькнуло в голове, — выписалась бабенка. И слава Богу». Но на пороге, пока я снимал рюкзак, показалась совершенно другая особа — лет пятидесяти пяти, в телогрейке, поверх которой был накинут синий рабочий халат, а на ногах — неизменные для деревни галоши. Она выставила на землю ведро с водой, извлекла из нее тряпку и принялась ее выкручивать. Незнакомка настолько была поглощена работой, что не сразу заметила меня.

— Ой, вы к кому? — оторопела женщина, вытирая рукавом испарину со лба.
— Вообще-то к Наде. Но она, сказали, в больнице.

Полотерша молча закивала, пристально взглянула мне в глаза, положила на край ведра тряпку.

— Вы кто ей будете?

— Никто. Всего один раз виделись. Вот там, у заброшенной усадьбы.

— Понятно, — вздохнула женщина. — Нет больше Нади. Умерла на неделе. Сердце не выдержало. Вчера мы ее забрали и вчера же похоронили. Вот такие дела. А вы зайдите, помянем Надежду. Человек-то она хороший была. На удивление всем нам. Вот только удивляться сейчас, после ее смерти, стали.

О-хо-хо…

В домике отдавало свежевымытыми полами, от каменки исходил жар горевших дров, вызывавший в осеннюю непогодь ощущение какой-то защищенности. В уголке, над маленьким столиком, желтела иконка, почти впритык к столу притулилась аккуратно заправленная железная кровать, а между ними покоились две табуретки с облезшей краской.

Женщина разлила в стаканы остатки водки.

— Не могу — за рулем.

— Конечно, — согласилась бабенка, — чего судьбу испытывать? А я выпью. Виноватые мы все перед ней, Надькой-то. Не ценили. Так, поговоришь на бегу — и до следующего раза. Неправильно это. Ну, царство ей небесное.

Женщина мотнула головой после опорожненного стакана, взяла из накрытой тарелки кусочек хлеба и кружок колбасы.

— Не повезло ей в жизни, — продолжила она, — не повезло — и все тут. Почему так случается? Чем она Бога прогневила? Надежда для любви была создана, для того, чтобы детей рожать, чтобы мужика домой, как на праздник, тянуло. А оно так и было, — опять качнула бабенка головой. Было заметно, что градус подействовал. — У нее же никого не было — ни родителей, ни родственников. Сиротой росла. Из Казахстана убежала, когда там русских стали обижать. Как к нам прибилась — не знаю. Но сразу в колхоз пошла. Учетчицей. Тогда-то Пашка Зимин ее и застолбил. Пашка — тракторист, красивый, зараза, все девки по нему сохли. А он ее выбрал. Знаешь, как ухлестывал? Подъедет к дому бабы Нюры — Надя у нее комнату снимала — на «Беларусе» с ковшиком и сигналит. Надька в окно выглянет — а он ей этот ковш подает через забор. Полный ковш цветов. Во как было. В кино такое не кажут. Симпатии у них закрутились, как воронка в реке. И затянула она Надьку. Свадьбу сыграли. Родители у Пашки хозяйственные, за лето добрый дом поставили. Потом дети пошли. Да, Пашка, стервец поганый, связался на станции с учительницей. Городская та, нафинтифлюженная. В город, стерва, вернулась, а Пашка — за ней. Она ему и работу там подыскала, стервятница эдакая. Короче, выгнал он Надьку с детьми из дома, продал его — и до свидания. Вот с тех пор она, бедняжка, и стала мучиться. Перебралась в эту хибару, сына с дочкой на зиму — в интернат. А там какой пригляд? Казенный. Вот и отбились от рук. Надежда-то все за копейку горбатилась, чтобы обуть, одеть сына с дочкой. На себя рукой махнула. А через несколько лет колхоз наш развалился. Где зарабатывать? Вот и стала наниматься. Кто деньжат подкинет, кто — продукты. Она на все соглашалась. Лишь бы было что на стол поставить, когда дети приезжают, да обновки для них справить. Жилы тянула из себя.
«Синий халат» хлопнул второй, предназначенный мне, стакан.

— Самое интересное приключилось, уже когда дочку посадили. Пашка приехал. Петухом драным. Училка его в конце концов выперла, кончилась у них любовь. Вот и поклонился Надежде в ножки, мол, прости и все такое. Она слова не проронила. Дала понять, что не принимает. Гордая девка была. Не переступила через себя. Так он и свалил куда-то. А Надька после этого случая первый раз в больницу загремела.

Помолчали. Бабенка приоткрыла тарелку, но там было пусто.

— Знаешь, а она у нас подвиг совершила. Да. Представляешь, зимой пацаны на свежий лед вышли, хоккей решили затеять. Один сразу провалился. Остальные — врассыпную. А Надька мимо шла. К себе. Увидела — куртку, валенки сбросила и туда, в полынью. Вытолкала пацана на лед — он уже синий был, а сама барахтается. Хорошо, мужики подоспели, оглоблю протянули и вытащили Надьку.

— За это ж медаль полагается!

— Какие медали в нашей дыре? Родители на следующий день к Надежде пришли, принесли водки, выпили сами — Надька-то в рот не брала, — песни попели, на том и расстались. Вот и вся награда.

Я ВЫШЕЛ на свежий воздух. Черный пес прозрачными глазами смотрел на меня, виляя не только хвостом, но и всем ребристым телом. Я вывалил в алюминиевую чашку теплый суп из термоса, вышедший «синий халат» пренебрежительно изрек:

— Вот тебе подфартило, бездельник.

А «бездельник», заходясь в тряске, с неимоверной жадностью хватал куски мяса и глотал их, не прожевывая. В три минуты миска опустела. Пес вылизывал ее до тех пор, пока она не перевернулась. Я отстегнул от ошейника собаки цепь. В тот же миг чернявый сорвался прочь, разрезая своим гладким телом пожухлую траву. Однако, сделав пару кругов по поляне, вернулся и покорно уселся у цепи на свое место. Он немигающе смотрел на меня, подрагивая разгоряченным телом, а потом из его прозрачных глаз покатились слезы. Самые настоящие. У меня перехватило дыхание. Я потрепал собаку за ухом и быстрым шагом направился к дороге, где оставил машину. Не оборачиваясь. Если догонит, решил про себя, возьму пса с собой. Он так и остался сидеть у халупки умершей хозяйки. Похоже, пес был единственным в деревне живым существом, кто оплакивал безвременную смерть человека. Не самого худшего из нас. И с уходом которого деревня стала еще беднее. Ровно на одну душу. Чистую и незапятнанную. Ту самую, без которой деревня превращается в населенный пункт. В холодный и непривлекательный. Как коричневый лед на октябрьских лужах. Неизменных спутницах наших дорог…