Житие Екатерины

...Я познакомился с ней на исходе XX столетия. Екатерина Николаевна Фоминых, пережившая ужас сталинских лагерей, жила в многоэтажном доме вместе со своей дочерью Екатериной Ермолаевой и внучкой. Точнее говоря, доживала свой век. Огромный мир сузился до размеров кровати, на которой она проводила все дни и ночи: ноги отказали. От роду Екатерине Николаевне было 93 года. Ее часто преследовали видения прошлых лет. В минуты просветления она удивлялась: жизни у нее по существу не было, а все еще жива.

Северная Маньчжурия — Борисоглебск

Родилась она в Читинской области. В шесть лет осталась без отца, в 17 — без матери. Жили они в Северной Маньчжурии, в Желойноре. Потом Катерина перебралась в Хайлар. Там ее приютила двоюродная сестра матери. Катерина не была ей в тягость: осмотрелась и нанялась прислугой в семью коммерсанта. В другой семье работала няней. Так бы и скиталась по людям, но ей повстречался Григорий, и Катерина вошла в его большую семью женой.

В 1935 году кавэжэдинцы (это слово образовалось от названия Китайско-Восточной железной дороги) сели в поезда и поехали в Россию. С детьми, внуками, со всем нажитым добром — сундуками, столами и сковородками. Ехали долго, через всю Азию. Их поразбросало по всей стране. Фоминых обосновались на юге, в Борисоглебске.

Григорий, пока не арестовали в сентябре 1937 года, работал, как и в Китае, на железной дороге. Катерина — уборщицей в магазине. Образования у нее, считай, что и не было, меньше одного класса.

Однажды (через месяц после ареста мужа) к ней подошел завмаг. «Снимай, Катерина, халат, — произнес он глухим, бесцветным голосом. — И одевайся». Она набросила на плечи легкое пестрое пальтишко. Через подсобку они вышли во двор и нырнули в склад. За деревянным щербатым столом сидел веселый коренастый мужчина — Клюев, местный начальник НКВД. Катерина его сразу узнала. Сын Клюева был мелкий воришка, таскал с витрин вино, конфеты. Он был неловок и часто попадался. Заботливый папа приходил в магазин его вызволять.

Клюев легко соскочил с расшатанной табуретки и скомандовал: «Пошли».

До дома, где жила Катерина, добрались в несколько минут. Завмаг и соседка — понятые — прижались к комоду и молча наблюдали, как Клюев потрошил кровать, шкатулки с дешевыми побрякушками. Похоже, он все это делал для порядка, не надеясь отыскать вещественных доказательств преступной политической деятельности уборщицы Катерины.

В НКВД ее втолкнули в маленький кабинет с голыми стенами. Юркий прилизанный следователь оказался малым оборотистым и практичным. Он не вытягивал из Катерины сведений об ее агитационной работе, подрывающей основы советского строя. Для того чтобы их получить, Катерина ему была не нужна. Он запишет это в протокол и без нее. Следователя интересовало другое. Во время допроса он как бы невзначай коснулся женской руки, потихоньку-полегоньку вывинтил с ее безымянного пальца обручальное кольцо и привычным изящным жестом опустил в карман.

Борисоглебск — Самара

На следующий день произошло самое страшное... Позднее советские кинорежиссеры будут показывать в своих фильмах душераздирающую сцену: фашисты отрывают от помертвевших матерей плачущих детей-малолеток. За несколько лет до фашистов это проделывали опричники Сталина. Это пережила и Екатерина Николаевна. Спустя 60 лет она все слышала материнские крики и причитания, что заполнили тогда двор борисоглебского НКВД. Подогнали машины, крытые брезентом, откинули задний борт, опустили на землю из кузова две широченные доски. По ним и заталкивали энкавэдэшники в машины ревущую детвору. Матери бились в истерике, падали в обморок. Самые сильные подхватывали подруг, успокаивали, нашептывая им какие-то несущественные, обязательные в таких случаях слова: «Перестань. Все образуется. Они еще за это поплатятся».

В тот день Екатерину Николаевну разлучили с дочерью Катей и сыновьями Анатолием и Костей.

Потянулись дни, месяцы в замкнутом, огороженном решетками и досками пространстве. «Черный ворон», камера тюрьмы, вагон, зона...

В тюрьме, из окна пятого этажа, она увидела своего мужа. Он медленно шел по двору с дюралевой чашкой, в которой плескалась жидкая баланда. «Григорий!» — прокричала она изо всех сил. Он задрал голову так, что баланда вылилась на пыльные ботинки, и, глотая комок, застрявший в горле, прохрипел: «Что с детьми? Где мать?».

Камеры были переполнены. В самой тюрьме и за ее стенами день и ночь кипела дьявольская работа. Кого-то уводили на допрос или навсегда. Через некоторое время снова скрежетал засов, и в камеру приводили новеньких. Катерине нравились заключенные. Это были хорошо воспитанные, сдержанные, думающие о чем-то своем барышни. Среди них были партийцы и жены больших начальников. Этих женщин, как и ее — уборщицу, звали «политическими».

На суде Екатерина Фоминых все отрицала, тем не менее ее приговорили к восьми годам заключения и пяти годам поражения в правах. Из Воронежа ее погнали в Самару. Там зэки строили гидроузел. Они выходили из бараков на работу — с вышек на них смотрели вооруженные охранники, отчужденно, не различая лиц, как на сплошное серое месиво. Лаяли, обнажая клыки, срывались с поводков сторожевые псы. У ворот встречал маленький, расстроенный духовой оркестр. Он играл бравурные марши, они звучали фальшиво и походили на похоронные.

Самара — Коми

Катерина таскала кирпичи, работала на деревообрабатывающем станке, собирала окна и двери. Потом ее повезли в холодном вагоне для скота куда-то на Север, оказалось, в Республику Коми. Кругом болота, снег, тайга. И дырка неба над головой. Через нее никуда не убежишь. Оставалось только умереть. Но где-то были дети. Верилось, что когда-нибудь они встретятся. Она прижмет их к себе и никуда не отпустит.

Заключенные валили деревья, строили бараки и навесы, очищали железнодорожные пути от снега. Катерину назначили стрелочницей на станцию Княжпогост. Там стояли три домика на сваях, без крыльца. Двери были так малы, что приходилось нагибаться, чтобы войти вовнутрь.

Стрелочницей она проработала недолго. Скоро ее перевели в зону. Там было тревожно, неспокойно. Всем заправляли уголовники. Они открыто издевались над заключенными монашками, отбирали у них обед. Катерину определили на кухню. Кажется, поближе к котлу, можно жить. Ничего подобного. Север, лагерная зона не знали снисхождения. У Катерины обнаружилось полное истощение организма. Семь месяцев она пролежала в больнице. Ее уже вычеркнули, было, из списка живых. Выходила медсестра. Они были знакомы. Медсестра приходила на кухню снимать пробу с обедов. Увидела Катерину в больнице, узнала с трудом. А как узнала, пообещала: «Не горюй. Мы тебя поднимем».

Муж у медсестры был каким-то начальником в Сыктывкаре. Она нередко летала к нему. Однажды привезла аскорбиновую кислоту. Никому ее не показывала, носила с собой и сама делала Катерине уколы. Кавэжэдинка ожила. Но работать в зоне уже не могла: ноги отказали. Ее забрала к себе врач, эвакуированная с Украины, — хороший, добрый человек.

Слабой, неверной рукой Катерина писала письма в НКВД, просила сообщить ей, где дети, и отпустить ее, невиновную, на волю. НКВД молчало, и она отослала письмо сестре мужа, Августе Ивановне, в Уфу. Письмо, как ни странно, дошло до адресата. Августа Ивановна сообщила, что ее дети в интернате на Ставрополье.

Дочь Катерина, десяти лет от роду, и два ее брата оказались в спецпоселке. Сюда свезли детей кулаков и «врагов народа». Кругом голая степь, ни света, ни воды. В общежитии — длинном одноэтажном бараке — земляной пол и нары. Вечерами, когда солнце скатывалось за горизонт, на Катю нападала тоска. Она забивалась в угол, закрывала глаза и вспоминала сентябрьскую ночь, когда арестовали отца. Она проснулась тогда от всхлипываний матери. В комнате были незнакомые мужчины с одинаковыми, невыразительными лицами. Один из них слегка подтолкнул отца к выходу. Отец подошел к Толе, Косте и к ней, Кате, поцеловал по очереди каждого в лоб, обнял всех разом и ушел. Больше она его никогда не видела.

Оторванные от своих родителей, обездоленные ребята молча сочувствовали друг другу. Их сплачивала, объединяла общая беда. Но однажды какой-то подросток бросил своим сверстникам — политическим узникам: «Шпионы!» Те в ответ: «Кулак! Кровопийца!». Вспыхнула драка, разгорелась война.

Коми — Ставрополье

К 1945 году у Катерины-матери срок заключения истек. Но было еще в запасе 5 лет поселения. Она рвалась на волю, к детям. Мужа не чаяла застать живым. Помог бывший заключенный, сообразительный, ушлый старик. Он печку у соседей складывал и дал Катерине между делом такой совет: «К 7 ноября спирт будут давать. Ты его не меняй, не продавай — сохрани. В праздники все начальство будет пьяное. Поутру захочется опохмелиться, а нечем. Тут я твой спирт и подсуну. Не задаром, конечно. За нужную бумагу. Они подпишут тебе ее как миленькие. Получишь ты разрешение на выезд, не сомневайся».

Все вышло так, как говорил старик.

И вот едет Екатерина Фоминых по Ставрополью. Попутные машины совсем немного не довезли ее до села, где, судя по письму, жили дети. Она выбралась на проселочную дорогу и пошла, толкая впереди себя тележку (купила по сходной цене на железнодорожной станции) с нехитрым скарбом. Добралась до села. Приткнула тележку к стене неказистого магазина, спросила у девчушки про интернат. Оказывается, его воспитанников увезли в село Покойное собирать помидоры. И снова мать собралась в дорогу.

Ставрополье — Уфа

...Им не суждено было жить всем вместе. Анатолий и Костя нашли работу в деревне. Катя уехала в Уфу. Вскоре следом за ней и мать. Они поселились у родственницы во дворе, который староуфимцы звали то «монастырь», то «КВЖД». В нем было много семей из Северной Маньчжурии, пострадавших от «отца народов» Сталина.

…Однажды на мое имя пришло объемистое, в 16 страниц, письмо от соседа Екатерины Николаевны. Его автор — пенсионер, участник Великой Отечественной войны, контуженый и больной. Обидевшийся на демократов, недовольный сегодняшними преобразованиями, он пишет: «Судили врагов народа и антисоветские элементы справедливо, а их было немало. Сталин был достойным руководителем страны. Я был бы благодарен, если бы нашелся второй такой же Сталин, продолжатель строительства социализма, добившийся величайших успехов».

Что бы сказали на это две Катерины, мать и дочь, уборщица и медсестра, а вместе с ними миллионы пострадавших людей, вспоминая «великого вождя»?