Оставаться собой в безмустайный холод, или Формула Родины для нерусского «russian»

Как правильно жить, как не стыдно поступить, на чем сосредоточиться, кого слушать, кого куда послать, куда идти самому, если пошлют, где помолчать, а где — пора кричать. Обо всем приходится думать и предчувствовать самостоятельно. Что сильно выматывает, оставляя наедине с холодной вечностью. Такую зябкую тоску, поколенческое одиночество, я впервые остро почувствовал, когда в 2008-м подлететь не успел из «эмиграции» на похороны бабушки, последней из десятых годов прошлого века. Стал окончательно взрослым в 35.

Александр Солженицын, Дмитрий Лихачев, Андрей Сахаров — даже в рушащейся нашей стране были люди, с которыми не так страшно и одиноко жить в одно время. Маяки. Моральные ориентиры. Добрые, простые и великие люди, которые позволяли миллионам нас меньше ошибаться в главном простым фактом своего существования. Очень четкие идентификаторы такого человека привел кто-то из семьи народного поэта: там где отец — всегда свет, тишина и спокойствие. И хорошая погода на любой день рождения как знак одобрения свыше.

Ориентир на то и ориентир, чтобы не бегать к нему по каждому мелкому случаю. Держишь его «матрицу» в голове, представляешь его добрую усмешку или слышишь его голос, который все расставляет по своим местам в особо сложных для понимания ситуациях. И чем более ответственную работу выполняешь, тем больше у тебя ситуаций неопределенности, когда ни один советник тебе не помощник. Мути много, как оно еще вывернет — неизвестно, а перед судом отвечать тебе. Божьим, Времени, Народа, Истории — как хочешь назови. И ни за каким ритуалом, законом, мавзолеем или бронемашиной не спрячешься.

У нас сейчас такой роскоши, как «отец поколения», к сожалению, нет. Творящим жизнь без черновика посоветоваться особо не с кем. Семь лет без Мустая — это большой срок. Говорят, за это время заменяются все твои атомы, ты даже физически другим становишься. Хотя свойство оставаться собой до сих пор считалось не редкой доблестью, а стандартным требованием к мужчине. Потому что перерождается чаще всего раковая клетка, а душа изготовлена заведомо долговечнее телесных молекул.

Меня удивило, что тогдашнее начальство, которое много сил и средств тратило на поддержание своего непогрешимого величия и зачастую воспринимавшее творческий цех как попрошаек недвижимости и санаториев, относилось трепетно к Мустаю. И дорожило его мнением. У него — единственного из признанных властью лидеров общественного мнения — не было обязанности подписываться под каждой бумажкой из большого белого дома. Он был самым старшим в ревнивых элитах республики, и не только по возрасту, и к его словам прислушивались с гораздо большим вниманием, чем к ежегодному посланию. Он знал это, не разменивался, говорил, когда считал нужным, и о том, что считал важным.

Даже в наступившие времена, когда цифры и картинки почти вытеснили буквы и образы, а молодым (к счастью, пока только молодым!) уфимским поэтессам приходится публично раздеваться догола, чтобы вернуть людей во власть искусства и лоно культуры, нельзя оставаться без Мустая в голове. И хорошо, что чаепитие первого лица республики с его родней становится общественно важным событием, хорошо, что памятник поэту делается по-государственному неспешно и, будем надеяться, со вкусом и смыслом.

Один раз, в начале нулевых, я даже работал с ним над одной и той же рукописью, если можно так назвать сорок минут «сотворчества» 27-летнего копирайтера с народным поэтом. Он написал важный политический текст на башкирском языке. Чей-то русскоязычный подстрочник, который мне поручили заверить у Мастера, прежде чем ставить на полосу, ему не понравился.

Он пригласил к себе, мы оперативно за чашкой чая привели перевод в человеческий вид, переписав его с нуля. Я страшно торопился сдать номер, потому борзо заканчивал предложения, которые он только начинал, раньше него самого, чем позабавил литератора, тем более что в 70 процентах случаев наши версии совпадали, а один-два раза он даже настоял на моем варианте.

Когда я, в мокрой уже рубашке, пытался убежать, он меня остановил на пороге кабинета и сказал со значением, глядя в глаза: «А ты мне понравился, слушай!». Я угумкнул, нахлобучил шапку-куртку, прыгнул в штабную «Волгу» и ускакал выполнять важные поручения, без которых моя республика ни за что не собрала бы нужный процент в поддержку Владимира Владимировича.

Мне казалось тогда, что поэт по своей доброте и великодушию поощряет всю проносящуюся перед его глазами более-менее пишущую молодежь. И только лет через пять, когда его уже не стало, сообразил задним умом, что получил сертификат, заверенный в очень хорошей инстанции, и сдал экзамен «автоматом» самому важному в Башкортостане профессору. Лишь недавно я прочитал его поздние строки о разочаровании тем, как и кому он выписывал путевки в жизнь. Хочется надеяться, что меня в этом «списке разочарования» никогда не будет. Лучше тогда не писать вообще.

Ни черта не разбираясь в поэзии и прозе, особенно издаваемой на языках наших народов, я был все детство и юность пронизан, как и еще три-четыре миллиона человек, его словом, духом и энергетикой, благодаря спектаклям по его произведениям, переводам и даже пропагандистским мелодекламациям в пионерских галстуках. Раз не случилось с нами ничего ужасного, не наделали мы бед, даже порою ворча друг на друга, и не обидели никого кровно в самые дурацкие времена, как это произошло на юге страны, значит, уроки были к месту и выучены не зря.

Я и сейчас признателен ему за емкую и доходчивую формулу двойной самоидентификации, столь важной для нерусского «russian», которая помогла нам с вами начать любить и сохранить новую Родину — Россию, утратив внезапно первую и большую — Советский Союз. Даже слово «россиянин» (не путать с «дорогими россиянами») мы услышали впервые от него, а не от свердловского харизматика. И как ничтожно выглядят на этом фоне мелкошовинистические перепалки и обидки постперестроечного времени.

В нашей провинции, наверное, как и в любой, распространена ошибка масштаба. Стать «кем-то» в своей отрасли — «лучшим соловьем», «главным филателистом», «почетным маркшейдером», «великим имиджмейкером», «акулой пера РБ и РФ» — в силу ограниченности популяции в регионе не так уж и трудно. На этом фоне всеобщего величия очень легко прохлопать по-настоящему масштабные явления, глыбы и стихии, приписав к ним панибратски-снисходительное «наш». Наш Рудольф Нуреев, наш Федор Шаляпин, наш Мустай Карим, наш Салават Юлаев, наша Земфира Рамазанова, наш Юрий Шевчук. Мы простодушно снижаем пафос и масштабируем по принципу случайного физического соседства под убогих себя людей, вдохновленных Создателем напрямую, не в силах отличить большое от малого. А если хорошенько подумать, отбросив уездную спесь, не получится ли наоборот: это не они — наши. Это мы — их.