На краешке Белоречья

Побывал намедни в Нижнем Авзяне и написал былинку… Как будто пытался ухватить уходящую эпоху за рукав: останься, мол! При тебе было спокойно, мирно… Но она, эпоха, неумолимо утекает в вечную безбрежность времени.

Нижний Авзян утопает в снегах и тихо уходит в историю. Некогда цветущий поселок, где действовал железоделательный завод, затем, в советские годы, крупный колхоз, сегодня превратился в унылую деревушку. Впрочем, статус села у Нижнего Авзяна еще остается.

Вот написал «унылая деревушка» и осекся: наоборот, приезжая сюда, всегда испытываешь некий чувственный подъем, радость соприкосновения с тихой, размеренной действительностью.

Тишина здесь просто оглушающая! Идешь по селу, и в душе возникает неловкость за скрип снега под ногами: как будто своим вторжением ты безжалостно рвешь тихое белоснежное покрывало деревенского покоя… Старушки глядят из окон.

— Здравствуйте! — бросаю им, слегка кланяясь. Они смотрят с добродушным любопытством: мол, кто это пожаловал в нашу тихую обитель? Дом, наверное, высматривает для дачи?

Брошенных домов в Нижнем Авзяне множество: на перекладинах пустующих окон сидят голуби и греются на солнце. Оно сегодня особенно яркое: светит почти по-весеннему!

Вот и дом Григория Дмитриевича. На воротах кнопка для звонка, рядом приделана табличка, на ней от руки зачем-то уточняется: «Звонок». Это, наверное, для самых невнимательных, кто любит колотить кулаком или ногой в ворота, обозначая свой приход…

Григорий Дмитриевич смущен моим прибытием: зачем, мол, обо мне писать? Подвигов не совершал, живу тихо, как все; коротаю деньки и радуюсь каждому из них.

В доме все по-авзянски: в углу иконы, занавешенные белоснежным рушником, железная кровать, над которой висит лубочная картинка с лебедушками, печка русская, два кота, пахнет валенками и дровами.

— Какой у вас супружеский стаж? — спрашиваю его, когда хозяин приглашает меня присесть за стол в самом в углу избы.

Он не понимает вопроса. Из кухоньки выходит Мария Терентьевна:

— Шестьдесят два года, как мы вместе, — уточняет она.

Она всматривается в мое лицо, пытаясь угадать — чей я. Так в деревнях пожилые люди до сих пор спрашивают: «Ты чей?» Или: «Ты чьих будешь?»

Говорю, что у меня тоже авзянские корни, но я их напрочь утратил. Не в том смысле, что не помню их: просто я совершенно не соответствую добротному и самобытному авзянскому характеру.

А вот Григорий Дмитриевич и Мария Терентьевна Кимириловы по сию пору говорят исключительно по-авзянски! Они слегка растягивают гласные в сердцевине слов, заменяют предлоги с «в» на «у» и смягчают согласные… Мне сразу вспоминается известная когда-то дразнилка в адрес авзянцев: «Мой папанькя на делянькю без буханьки не пойдеть!» Или вот еще одна: «Глянь-кя, Ванькя, на столбяньке електрищество горить!»

Сегодня авзянцы смеются над такими перлами — раньше обижались.

Авзянский народ удивительный! Я сто раз писал об этом, напишу в сто первый: нет в нашем крае другого такого народа, который умел бы гармонично сочетать в себе на первый взгляд противоположные качества: широкую добродушность и вместе с тем самую строгую рачительность… А еще авзянцы умеют дерзать (не путать с дерзить). Но перед тем, как рвануть вперед в своем дерзновении, они семь раз почешут затылок: их дерзновение мирно уживается с тихой жизненной осторожностью. Поэтому они, как правило, всегда достигают своих целей и выходят на передовые позиции.

Впрочем, наш рассказ не об авзянском характере.

Баба Маня (так ее кличут по округе) то и дело отвлекается, чтобы доварить пельмени.

— Дома-ашние! — протягивает она. На все мои уговоры не хлопотать по поводу угощения, мол, я не за этим явился, она лишь отмахивается. А Григорий Дмитриевич осторожно спрашивает:

— Может, щаю пока налить?

При этом он смотрит внимательно в мою сторону, пытаясь уловить нюансы: «щай» — это, конечно, вступление, потому что я точно знаю, что у него где-нибудь в подполе припрятана перцовка для гостей. Но он стесняется предложить…Оно и правильно — не надо…

Итак, Григорий Дмитриевич и Мария Терентьевна Кимириловы… Ему — 88 лет, ей — 83. Как уже говорилось, 62 года они живут вместе.

— У мае уже шесятьдесят три будет! — уточняет баба Маня.

Она опять бежит на кухню:

— Уже вода горящая! — это она опять о пельменях.

— У этим доме я родился, у этим доме и помирать буду, — как-то торжественно заявляет Григорий Дмитриевич.

— Дай Бог здоровья! — желаю ему.

Григорий Дмитриевич работал водителем в леспромхозе, Мария Терентьевна трудилась в колхозе.

— Я на фирме усю жизнь, — сообщает она громко. Авзянские женщины, я давно заметил, всегда разговаривают излишне громко.

— А где у вас фирма? — спрашиваю. (Фирмой народ называет колхозную ферму)…

— На самом концу, — она показывает рукой куда-то в сторону.

На колхозной ферме Мария Терентьевна ухаживала за телятами и доила коров.

— Расскажите, как вы познакомились, — спрашиваю стариков.

— Я с армии пришел, — рассказывает хозяин дома. — У клуб пошел, а она там уже стоит…

Баба Маня смеется:

— Да он на многих приглядывался!

Поженились они первого мая.

У них было два сына. Было, потому что одного уже нет на этой земле, и эта тема в их сердцах отзывается неистребимой болью.

— Вот наши унущки, — Григорий Дмитриевич показывает на стену, где рядком висят снимки их любимиц.

— Эта старшая, а эта меньшая.

— А это кто? — показываю на соседнее фото.

— Правнуки, — отвечает старик. — Пять штук.

На его лице разливается благостное умиление.

Сегодня старики уже не держат скотину. Невмочь им стало.

Григорий Дмитриевич открывает подпол и показывает пространство, которое открывается внизу. Шикарный у него подпол! Глубокий, объемный и сухой. И печка у хозяина справная: на ней любят ютиться два кота — одного Филиппом кличут, другой почему-то безымянный.

— Раньше скотины у нас много было, — протягивает баба Маня. — На фирме мене телятами премию давали… И козы были, и овещки, и гуси, и куры. Усе у нас было!

Она бежит запускать пельмени, возвращается и продолжает рассказ о молодости:

— Утром с Каги приезжает шофер, щасов в пять, а я уже корову подою, еду с ним на Бритяк, там коров дою, шофер мене до дому добросит, я пещку топлю, потом на фирму к телятам…

Григорий Дмитриевич вздыхает:

— Война наступила, мне шесть лет было. Отца на войну отправили, мать осталась с тремя детями. Она у колхозе серпом хлеб жала. А мы, ребятня, поля пропалывали. Голод страшный был...

Он рассказывает, что с каждого двора налоговые агенты собирали в пользу государства картошку, мясо, молоко и шерсть. Все для фронта, все для победы.

— Я ишо до армии у колхозе трактористом был, — говорит он. — Трактора тогда на керосине работали, рукояткой заводились…

Он всегда с особой благодарностью вспоминает свою маму — Лидию Федотовну.

— Я с ней пощти тридцать лет прожила, — вставляет баба Маня. — Усе у нас душа в душу было…

Лидия Федотовна перед смертью, как и положено было на Руси, попросила у всех прощения…

— А ишо деда вспоминаю, Сергея Ефимовича, — продолжает Григорий Дмитриевич. — Он в войну лапти плел для тюремщиков.

Он рассказывает, что у Нижнем… Ой!.. (Стоит побывать на авзянской земле, как тут же заражаешься этим говорком)… В Нижнем Авзяне в войну тюрьма была — «на том концу, где фирма». Заключенные лес валили, а Сергей Ефимович их лаптями снабжал.

— Ему за это леспромхоз приплачивал, — сообщает Григорий Дмитриевич. — Когда пять кило муки дадуть, когда керосину дадуть…

— А сами лапти носили? — спрашиваю я.

— А как же? — восклицает старик.

— Мене мама колодки пришивала на лапти, — вставляет баба Маня.

— Пока у школу идешь, ноги промокали, вот колодки-то и привязывали, — уточняет Григорий Дмитриевич.

Он смеется: мол, объявят в школе перемену, ребятня гурьбой выныривает из классов, и такой топот стоит по коридору! Школьная чечетка.

Школа в Нижнем Авзяне находилась возле церкви, сейчас в этом здании вольно гуляет ветер… Кстати, церковь в селе потихоньку возрождается, только вот куполов пока нет…

Церковь возвышается над селом как напоминание о навсегда ушедшей эпохе. Это самый первый храм, построенный в Белоречье: появился он еще во времена, когда авзянскими заводами владели Демидовы. Говорят, что в 30-е годы прошлого века здесь после закрытия церкви было явление Божией Матери. Она сидела на крыльце возле лиственничных колонн и плакала. Баба Маня тут же поддерживает тему: она рассказывает, что все бабы в селе выли, когда «хресты» спиливали.

Ей мама об этом рассказывала…

Григорий Дмитриевич много лет назад вместе с Иваном Яковлевичем Козловым, тоже жителем Нижнего Авзяна, возродил в селе старинную часовню на благодатном роднике. Помог Иван Никитович Андрианов, бывший глава сельсовета (Царство ему Небесное)… Мужики сделали колодец с «творилом» (крышкой) и провели по селу водопровод: теперь весь Нижний Авзян пьет святую целебную воду.

Говорю невзначай старикам, что хотел бы остаться в Нижнем Авзяне, чтобы жить здесь и никуда больше не выныривать из этой благодатной глубинки.

— А у нас девок нет, — вдруг заявляет мне Григорий Дмитриевич. — Ни одной!

Логика его мыслей по-крестьянски проста: на деревне без бабы никуда, поэтому, мол, сватай девку в другом месте. Дачный образ жизни для стариков остается неприемлемым…

— В чем секрет семейного счастья? — спрашиваю Григория Дмитриевича и Марию Терентьевну.

Старики несколько смущаются вопросу: о счастье они никогда не задумывались, это слово не из их лексикона.

— Молодежь нонче сытая пошла, — произносит Григорий Дмитриевич. — Прощать плохо умеет.

…Хочется, чтобы эта эпоха не уходила в безбрежные снега вечности. Чтобы она осталась хотя бы легким краешком. Чтобы такие старики оставались бы всегда…

Прощаюсь с Григорием Дмитриевичем и Марией Терентьевной. Они рассказывают, что дети купили им квартиру и зовут жить в город, чтобы всегда быть рядом. Хорошие у них дети.

Баба Маня молчит на это предложение, а Григорий Дмитриевич заводит любимую песню:

— Я у этим доме родился…