Искусство останется в вечности, если оно свободно

Азамат Хасаншин принадлежит к тем людям, которые, сознательно ли, нет ли, оказывают мощное влияние на тех, кто их окружает. И даже не основной своей работой, хотя и ею тоже, но неравнодушием, энергией, неистребимым стремлением вникнуть, разобраться и сделать все, что в его силах. При этом сфера его интересов многообразна и увлекательна, а взгляд на мир неординарен, быть может, спорен, но всегда любопытен.

В феврале прошлого года Азамат Данилович готовился отметить полувековой юбилей, чему помешала, конечно, пандемийная лихорадка. Однако камерный концерт композитора, посвященный его 50-летию, все же состоялся — в апреле этого года он прошел с аншлагом в Концертном зале имени Шаляпина. А осенью меломаны ждут исполнения его симфонических произведений.

Коварное искусство

— Вы выросли в семье композитора, абстрагироваться от музыки в этом случае сложно. Каким было ваше детство: оно прошло возле фортепиано или удавалось и мяч погонять, как обыкновенному мальчишке?

— Детство прошло возле фортепиано, мама моя — музыковед, всю жизнь проработала в Уфимском училище искусств. Я привык еще в раннем возрасте ходить к ней на работу, и мне там очень нравилось. У нее в те времена занимались совсем молодые ребята, которые в дальнейшем проявили себя в масштабах уже не республики — страны: Олег Киреев, Володя Купцов.

В школе мне было скучно, класса с шестого я практически перестал туда ходить, рано поняв, что мой путь — путь музыканта, и он очень труден, если заниматься этим серьезно, без компромиссов. Но и другой судьбы я для себя не хотел, не представлял и не стремился что-либо изменить. При этом, однако, и мяч гонял, и борьбой занимался. Довольно рано понял, что музыка — вещь коварная. Собственно, все ответы на вопросы «Что же это такое — музыка? Что она делает с людьми? Как она это делает?» есть в великом произведении Льва Толстого «Крейцерова соната». О ней, меняющей сознание людей и историю целых государств, задумывались древние китайцы, греки, но механизм ее воздействия на нас до сих пор остается тайной. Хорошего человека она делает лучше, но плохого исправить не может.

Музыка — вещь еще и парадоксальная. Наилучший пример: Германия начала ХХ века была страной, наиболее развитой в музыкальном отношении, классический репертуар процентов на 90 состоит из немецкой музыки. И, тем не менее, именно этот народ оказался неспособным отказаться от нацизма. Наоборот, это превосходство еще больше вскружило людям голову: раз наша музыка самая великая, значит, и мы — самая великая нация.

— Что вы слушали в детстве, на чем росли, взрослели?

— Очень хороший магазин грампластинок был на улице Карла Маркса. Мы покупали там записи сказок народов мира с музыкальным сопровождением.

Нравились мне параллельно и джаз, и рок. Лет с двенадцати тайком от родителей я повадился ходить во Дворец пионеров имени Комарова, слушал «Битлз». Мы доставали полусамодельные пластинки, переводили песни в ноты, записывали их и вот так разучивали.

А в 1984 году Андропов и Черненко подписали ряд постановлений о создании ВИА (вокально-инструментальных ансамблей). Они были призваны оградить молодежь «от тлетворного влияния Запада». Такие коллективы стали организовывать чуть ли не в каждом ЖЭКе, строили срочно заводы по выпуску музыкальных инструментов.

В Уфе тогда была мощная роковая и джазовая культура, не уступающая ни московской, ни ленинградской. И, кстати, в Стерлитамаке тоже. Она стала отдушиной для молодежи, не желающей иметь ничего общего с официозом. Энтузиасты играли на самодельных инструментах, фактически не знали нот, позже все они пошли учиться, потому что в ресторанах, где музыканты зарабатывали на жизнь, запретили играть без диплома. Но! До сих пор уровень созданной ими музыки, их игры так и не превзойден. Мы живем их наследием. За сорок лет ничего лучшего, чем то, что делали Марат Юлдыбаев (группа «Дустар») и Олег Киреев («Орлан») в Башкирии так и не появилось….

Так что с середины 70-х годов я находился в гуще музыкальной жизни Уфы, а с начала 80-х был на всех композиторских концертах, пленумах и фестивалях. Я помню, как к нам приезжали выдающиеся композиторы: Янченко, Тищенко… Их выступления были событием. Очень хорошо помню Рихтера, который играл в филармонии, на его концерт мне удалось попасть чудом. Для охраны порядка тогда даже привлекли конную милицию. Сотни людей пытались прорваться на концерт.

Сейчас такого нет и близко: приезжают великолепные музыканты (например, Борис Березовский, по моему мнению, сильнейший пианист мира) и играют в полупустых залах Уфы…

Речь как отпечатки пальцев

— Считается, что творческие люди видят мир по-особому. Доводилось слышать, например, что художники читают по лицам и затем отмечают на портретах черты характера, присущие человеку. А как с этим обстоит дело у музыкантов?

— Есть визуалисты, а есть аудиалисты. Я реагирую на речь, на интонации голоса: человек говорит отрывисто, агрессивно или мягко, громко или еле слышно. Каждому присуща речь своя — она уникальна, как уникальны отпечатки пальцев.

Тембр тоже очень важен — он приятный, отталкивающий или нейтральный, когда людям абсолютно все равно, как отреагируют на их слова. У детей и стариков тембральность голоса очень однообразна: первые еще не разговорились, у вторых связки слабеют.

А еще голос — это прекраснейший инструмент, с которым не сравнится ни один самый слаженный оркестр. Так что я не разглядываю людей — я их слушаю.

Музыка — документ эпохи

— Вы прекрасный музыкант, но занялись все же сочинительством. Почему?

— Мне повезло: довольно рано, лет в 15, я понял, что я все же не исполнитель и мне неинтересно играть чужую музыку, какой бы великой она ни была. Многие, к сожалению, осознают это поздно — лет в 40, 50. Исполнитель — это человек, который улучшает воспроизведение сочинения другого человека, и чем он лучше, профессиональнее, тем больше его вклад в музыку — чужую.

Больше всего меня привлекало дирижирование — организация процесса исполнения. Но я стараюсь никогда не дирижировать своей музыкой. Ее исполняют сильные молодые профессиональные дирижеры — Рустэм Сулейманов, Дмитрий Крюков, Роман Белышев, Зоуи Зениоди (США) и другие, чему я очень рад. Когда дирижируешь своей музыкой, постоянно хочется что-то улучшить, изменить, и это в момент исполнения очень мешает.

Такое переживали многие композиторы. Рахманинов очень рано стал дирижером Частной Русской оперы Мамонтова, а затем Большого театра России. И дирижером он был невероятно перспективным. Однако он настолько погружался в чужое творчество, что это мешало ему заниматься своим собственным. И он ушел с престижной высокооплачиваемой должности, чтобы сконцентрироваться только на своей музыке.

Сущность работы композитора — в постоянных изменениях. Первая симфония Чайковского «Зимние грезы» исполняется, например, сейчас в третьей редакции. После ее создания и первого исполнения Чайковский ее переписал, оставив только небольшую часть от первоначального варианта. Даже после исполнения во второй редакции Петр Ильич все равно был недоволен и переписал все в третий раз. Изменилось время — изменилась музыка. Любое высокохудожественное сочинение, любой шедевр искусства — это бесценный документ эпохи, который рассказывает о радостях, страданиях, трагедиях своего времени. Поэтому так важно, чтобы в музыке не оставалось ничего лишнего, чтобы через 100, 200 лет — а любой композитор мечтает о том, чтобы его произведения игрались как можно дольше — люди слушали его сочинения и прочувствовали то время, которое запечатлелось в них.

Думаю, вряд ли будет так, как пишут в фантастических романах: надел шлем и прожил, просмотрел жизнь человека, существовавшего очень давно. Будущим поколениям останется только память, заключенная в предметах искусства.

— Чем вдохновляется композитор, откуда слетает первая нота?

— Чайковский сказал: «Ленивых не посещает вдохновение». Нельзя сесть и начать гениально писать. Надо постоянно быть в форме: спортсмен, например, не может встать, пробежать и установить ни с того, ни с сего мировой рекорд. У меня есть нотные книжки, куда я записываю пришедшие в голову интересные мотивы. Когда сажусь за крупную работу, начинаю эти книжки опустошать. А многое так в этих книжках и остается.

Когда есть возможность, сажусь за рояль, импровизирую. Бетховен, Гендель и Бах получили известность как великие импровизаторы, которые могли часами играть вариации на тему любой простенькой песенки. Импровизация — это создание произведения во времени, без остановок: не получилось — еще раз начну.

Я начал заниматься импровизацией поздно, после 30 лет, когда вновь, после долгого перерыва, увлекся джазом. Но часто играешь по два, три часа — и ничего не происходит. Не приходит нужное настроение, ничего не цепляет.

— А чем же все-таки зацепил вас джаз?

— Прежде всего своей этничностью. Это национальная негритянская музыка, которая появилась тогда, когда представители угнетенной расы почувствовали себя народом. В начале ХХ века, оставив тихую деревенскую жизнь на плантациях, они оказались в гуще мировых событий, попали в Европу с войсками во время Первой мировой войны. В 1950 — 1960-е годы, годы борьбы за расовые права, они поняли, что у белых своя культура, а у них — своя. И она ничуть не уступает культуре белых, более того, в чем-то интереснее, ярче, сочнее.

Этническая музыка никогда не устареет. Но чтобы стать по-настоящему интересной для всего мира, есть два требования. Она, во-первых, должна быть профессиональной. К сожалению, 99 процентов этнических коллективов Башкирии работают на уровне самодеятельности, схожей с самодеятельностью заводских и сельских Дворцов культуры. Можно пошить яркие костюмы с мехами на миллионы рублей, но некачественный музыкальный материал костюмом не спасешь: все равно это будет дешевкой. Перспектив у таких коллективов нет.

А во-вторых, к сожалению, творчество таких коллективов очень тесно связано с властью и цензурой. Искусство сегодняшнего дня останется в Вечности, только когда оно свободно и независимо. Если этническое искусство, которое могло бы обрести мировое признание, начинает служить власти, оно сразу же опускается до уровня толпы. Требования, которые будут предъявляться к нему, станут очень низкими, политическими, а не эстетическими. Культура аристократична, а не демократична. Провластное искусство превращается в идолопоклонство и ведет в тупик: так, живопись эпохи соцреализма — все эти бесконечные «Крупские и Ленины в Уфе», «Сабантуи» — сейчас не могут вызвать ничего, кроме отвращения.

Хотя те, кто их нарисовал, обласканные властью, припеваючи прожили свою бесполезную, бессмысленную жизнь. И наоборот — мучительный подвиг всей жизни, совершенный Наилем Латфуллиным и группой «Чингисхан», открыл прежде неведомые удивительные пространства и перспективы, в которых башкирская живопись может странствовать еще десятки и сотни лет…

— К слову, о джазе: принято считать, что это музыка афроамериканцев. Как считаете, можем мы составить им конкуренцию — в сочинительстве, исполнении? В том числе в Уфе?

— А мы уже составили конкуренцию — творчеством Марата Юлдыбаева и группы «Дустар», ансамбля «Орлан» Олега Киреева. Вот только после них, как я говорил, в башкирском джазе сорок лет, как ничего нового. Ни Юлдыбаева, ни Киреева давно нет в Уфе, их не зовут и не приглашают. У Марата Юлдыбаева недавно был юбилей: можно было, наверное, как-то его поздравить, пригласить в Уфу. Олег Киреев сейчас на Балканах, пишет новый альбом. Только по этим двум фамилиям — Юлдыбаев и Киреев — знают современную башкирскую культуру в России и в мире. Другие фамилии никому не известны и неинтересны…

Тюрьма для шедевра

— Вы стали вдохновителем и организатором фестиваля современного искусства «БашкортARTстан». Как пришла идея и о чем это вообще?

— Все началось в Ночь музеев. Есть некий парадокс в том, что шедевры можно увидеть только в музеях. Они становятся как бы частью здания, в которое по выходным приходят бабушки с внуками. Произведения искусства заключены в музеях, как в тюрьме. Вот, например, «Четыре сестры» Наиля Латфуллина — картина, без которой невозможно представить себе современную башкирскую живопись! Вся она вышла из нее, как все русское изобразительное искусство вышло из «Троицы» Андрея Рублева. Сколько раз видели ее ценители в Уфе? То же самое происходит и с музыкой. Классические концерты посещаются очень плохо, хотя к нам приезжают звезды мировой величины, на которых на Западе невозможно купить билет.

Наш фестиваль — это попытка вывести искусство «из заключения», из музеев и пустующих концертных залов. И еще: в Уфе и Башкирии давно победило сектантство — музыкантов слушают и оценивают музыканты, на выставки художников ходят только художники. Я часто бываю на вернисажах, у меня много друзей среди живописцев, но я там — единственный музыкант, там никогда не бывает поэтов, писателей или драматургов. А художники «с удовольствием» никогда не ходят на концерты или в театры на спектакли.

В Уфе прошел уже четвертый фестиваль «БашкортARTстан», у нас были десятки премьер, исполнялась музыка Стравинского, Булеза, Мессиана, которая никогда ранее не звучала в Уфе. В форуме приняли участие десятки молодых людей, которые готовы продвигать современное искусство в нашем регионе, но никакого интереса к современному искусству со стороны власти мы не ощутили…

— Есть ли аналог вашему фестивалю в России?

— В Перми, например, это Дягилевский фестиваль. Но там совершенно другие условия. Вообще, та же Пермь всегда была городом-кошмаром, где в основном жили бывшие зэки и работяги — не город, а промзона. Но ситуацию смогли изменить с помощью Марата Гельмана и группы энтузиастов. Люди не просто стали возвращаться в Пермь, люди стали гордиться своим городом. Да элементарно — просто бычки от сигарет перестали кидать на землю, потому что вдруг все поверили, что живут в культурном городе. Никакими лозунгами людям нельзя эту веру внушить: они сами должны поверить в это.

Критики стали ездить не из Перми в столицы, а из Москвы и Петербурга в Пермь. События в Перми стали формировать федеральную культурную повестку.

Нет гарантии, есть справедливость

— Что бы вы предложили сделать в первую очередь для того, чтобы Уфа попала хотя бы в десятку наиболее культурных городов?

— Когда глава региона Радий Хабиров обратил внимание на то, что из Башкирии уезжает талантливая научная молодежь, на то, что необходим Евразийский научный образовательный центр, что нужно расшевелить научно-руководящее «болото» — тех, кто десятилетиями вводил власть республики в заблуждение, что у нас в науке якобы все блестяще, то нашли же территорию для этого центра, отыскали деньги, попали в федеральную программу.

Ровно такие же решения нужны для культуры и искусства! Прежде всего нужно признать, что у нас есть огромная проблема с отъездом талантливой творческой молодежи. Надо прекратить заниматься самовосхвалением, трезво оценить ситуацию. Десятки лет мы занимаемся тем, что поставляем одаренную молодежь в другие регионы. У нас очень отсталая система управления в области культуры и искусства, сформировавшаяся еще в середине 1950-х. Она архаична, несовременна и крайне затратна. Ее необходимо было реформировать еще в начале 1990-х, однако за счет сверхдоходов от «Башнефти» ей искусственно продлили жизнь.

— В одном интервью вы сказали: «Мы не можем и не имеем права ориентироваться на вкусы толпы». То есть музыка, в частности, — элитарна?

— Настоящее искусство всегда элитарно. Но оно перестает быть элитарным тогда, когда становится необходимым — тем, без чего люди не могут жить. Музыка Бетховена была элитарной. Ее не понимал и не ценил даже Гете — величайший ум своего времени. А Гегеля Бетховен просто раздражал. Тогда считалось, что музыка должна ласкать слух, а потому самый лучший композитор — это Россини.

Оценить же подлинное значение композитора, как и любого творца, его современники неспособны. Безусловно, в будущем никак не будет востребовано 99 процентов того, что создается сегодня. Никакой гарантии в искусстве нет. Даже Баха забыли почти на век. Вивальди — на два века. Его «Времена года», которые стали сейчас классическим шлягером, регулярно вновь начали исполнять только в 1930-х... Нет гарантии, но есть справедливость. Время все расставит по местам — мы должны быть в этом уверены. Иначе нет смысла делать то, что мы делаем.