Счастье как способ путешествия

Творческий вечер актера — повод для журналистской радости. Никто не поглядывает нервно на часы, торопясь на сцену, не надо канючить по поводу «ну, еще нескольких минут для последнего вопроса», отдельное удовольствие — записки зрителей, дающие артисту повод разыграть целый спектакль, в зависимости от содержания оных.

Константин Райкин, побывав в Уфе, доставил двойную радость театральным гурманам, посвятив одно отделение рассказу, в основном, о своих взаимоотношениях с профессией, второе — довольно рискованному предприятию — чтению стихов. Если антрепризные спектакли почти всегда летят на ура, ибо на них всегда найдется свой непритязательный зритель, то, кажется, стихи в наше время, когда и детективы-то читаются с ленцой, деликатес для подготовленного книгочея. Райкин отменно доказал обратное, блистая — нет, не своей прославленной пластикой — но столь же гибким голосом, то взлетающим на вершины трагического исступления, то порхающим, как бабочк,а по поверхности искрящихся, светлых чувств влюбленности, радости жизни и восхищения красотой. И если кто-то по старой привычке пришел посмотреть на сына того самого Аркадия Райкина, то уходили зрители с одним впечатлением. Есть талантливейший артист. Да, Райкин. Константин Райкин.

О папе и славе

На первый взгляд, все может показаться гладко и естественно и даже скучно и предсказуемо.

Ну, вот мальчик из актерской семьи, все артисты — папа, мама, сестра. Ну, и я тоже. А было все совсем не так.

С самого раннего детства я находился под впечатлением отцовской славы, это было настоящее всенародное обожание. Поэтому интерес и к своей особе я стал испытывать очень рано. Вполне зоопарковский интерес, отголосок любви к папе, а значит, интерес ко всему, что связано с его жизнью. А это и я — а значит, любопытные взгляды со стороны, вопросы: «Мальчик, а как твоя фамилия?» Фамилии я придумывал другие. Интерес такого рода к моей персоне меня ужасно конфузил. Мне не нравилось с детства владеть тем, что мне не принадлежит. Это была папина слава, я к ней отношения не имел, и мне хотелось числиться отдельно. Пусть маленьким числом, но отдельно. Я просто знаю другие истории, когда дети знаменитых родителей как-то очень уютно располагаются в своих фамилиях, как-то облокачиваются, относятся, как к чему-то должному.

Конечно, при этом я был типичным театральным ребенком, потому что жил в Ленинграде, а Ленинград всегда был очень театральным городом. Там был знаменитый БДТ под руководством Товстоногова, великий театр и, быть может, самый лучший в мире по тем временам. Там были гениальные артисты, и их было сразу много одновременно. Рядом с Невским проспектом играл папа в театре эстрады.

О театре и легкой атлетике

Театр — это очень интересное место, и не только со стороны зрительного зала. Особенно для ребенка. Там разыгрывается воображение, там гуляет фантазия, там ходят загримированные артисты. Волшебный мир, совершенно не похожий на жизнь. Словом, мысли о том, что я должен быть артистом, меня посещали. Но я их гнал от себя, потому что думал, что это по инерции у меня такое. Подозрительно это все для меня было. Чужие взрослые вели себя как-то бестактно, часто задавая утвердительный вопрос: «Ну, ты, конечно, тоже будешь артистом?»

Почему это кому-то все ясно про мою жизнь? Почему «конечно»? Почему «тоже»? Как будто я уже лежу на какой-то полке. И я все хотел себя куда-то устремить, в какую-то другую жизнь.

Может, я вообще летчик? И я себя устремлял — и очень активно. Серьезно занялся спортом, решив стать чемпионом. Не для здоровья, а для чемпионства. Занимался я легкой атлетикой, бегал стометровку и прыгал в длину. По мне не скажешь. Я такой скрытый прыгун. Среди маленьких я прыгал очень далеко, в девятом классе уже был кандидатом в мастера спорта.

Занимался шесть лет ежедневно. У меня был великий тренер, известный на весь мир, — Виктор Алексеев, руководившим ленинградской легкоатлетической школой.

А легкая атлетика — это тяжелейший вид спорта, и там нужны абсолютные данные. Что было неприятно? Приходил какой-то высоченный парень, длинные конечности — будь они прокляты — такие кальсоны на ветру, не очень он знал, что с ними делать. Вяло позанимавшись год-полтор, он уже прыгал дальше меня.

Ну, как вам сказать — не желаешь ему добра. Не то, что радуешься за товарища, нет, хочется травануть его по-сальеривски. Обидно бывает: ты занимаешься шесть лет, а он пришел и через год тебя перепрыгнул. Не проснувшись.

Бегал я быстро. Первые30 метров. Тут времени не было посмотреть по сторонам — как там дела обстоят на соседних дорожках. Там глазки вытаращишь, главную скорость врубишь — и давай. В беге на30 мя был бы чемпионом. Ну, нет такой дистанции. Реакция у меня была зверская. Человек с пистолетом, бывало, еще думал выстрелить, а я уже в пути. Первые30 метров— никого, потом начинались неприятности: появляется мужская волосатая грудь в поле зрения, потом уже и бок и часть спины.

Я решил оставить спорт, наказать его своим отсутствием. А где Райкин?! А его вот нет уже!

Мучайтесь!

Зато спорт дал мне закалку на всю жизнь. Не физическую. Спорт — это труд. А труд — это определенный способ жить, умение быть последовательным. Каждый день по сантиметру продвигаться к намеченной цели, и так на протяжении длительного времени.

Таким качеством у нас не обладает почти никто. Это величайший вид мужества. Так можно выиграть почти у всех.

Тут главное — жить долго. У нас чаще встречается другой вид мужества — одномоментного, эйфорического. Это в состоянии аффекта броситься и закрыть собой огневую точку.

О зверской страсти

Кроме того, я очень увлекался биологией. Звери — это была моя страсть. В ленинградском зоопарке я в течение нескольких лет был юным натуралистом. Я там вел серьезную научную работу: убирал за зверями. Для меня было важно все, что с ними связано, поэтому я абстрагировался, отключал ненужные органы чувств. И звери, надо сказать, понимали, что я за ними убираю не по обязанности, а по любви. Они давали мне работу с удовольствием. У них, видимо, выработался условный рефлекс в связи со мной.

Придя домой, я этих животных показывал, я в них играл.

Все шло к тому что я буду поступать в ленинградский университет на биологический факультет. Учился я в школе при университете. Там преподавали университетские профессора.

Да и родители как-то поддерживали. Мне это вообще стало нравиться: я — белая ворона в нашей семье! И вот родители уехали куда-то на очередные гастроли. Я остался в Ленинграде один. Мне 16 лет. Лето. Я поступаю в университет. Сдал уже несколько экзаменов. Думаю: я уже все равно поступаю в университет, все уже понятно, попробую-ка я между этими экзаменами поступить в театральный. Проверю просто. Такие игры с судьбой. Лучшие высшие театральные заведения — в Москве. Щукинское — это лучшее из лучших. С него и начну.

Узнал, что самое трудное: пройти первые три тура по главному предмету — актерскому мастерству.

О счастливых временах

Никто в жизни меня не учил, как нужно читать стихи. В школе задают, конечно, на дом.

Ну, выучил и спасибо.

Я прочел перед зеркалом, внимательно за собой наблюдая. Имел у себя колоссальный успех. Я просто себя поразил своим дарованием. Читаю и плачу. Мало того, что красавец, еще и внутри такое богатство. Сплошная гармония. Вообще, это было счастливое время. Я потом уже так в себя никогда не верил. В 16 лет — море по колено, все возможно. Это быстро прошло.

А тогда смотрю в зеркало и думаю: «Господи, какой подарок этой приемной комиссии готовится! Они ничего не знают, несчастные!»

Приезжаю в Москву, подхожу к Щукинскому училищу — маленькое такое зданьице в конце узкой улочки. Перед этим зданием угадывается скверик. Почему угадывается?

Потому что стоит толпа молодых людей и излучает нервную энергию. И нервничают все как-то громко.

Кто-то рыдает, потому что не поступил, кто-то рыдает за компанию, кто-то кому-то читает громко, кто-то на гитаре играет, кто-то поет. Прохожие стараются не приближаться — это заразно.

Запускают по 10 человек. Через час десятка выходит с перекошенными лицами и чуть не рыдают: «Там не дают дочитать до конца, там прерывают!» Знаете, я уже много лет сижу в этой приемной комиссии по ту сторону баррикад, и надо сказать, тяжелое это дело и для комиссии тоже. В этом году я прослушал больше 1000 абитуриентов. Тут важно не ошибиться, дело это сложное. Обычно в 85 случаях из ста через пять слов бывает понятно: идти по этой дороге человеку дальше или ему надо срочно искать другой путь. Для читающего, конечно, это небольшое удовольствие. Только ты взлетел на крыльях вдохновения, а тебе говорят: «На посадку!»

Я тут подумал: «И меня, что ли, прервут?!» Как же это все время держать их в интересе? А покажу-ка я им зверей. В подготовленный литературный материал в неожиданных местах буду вставлять звериные сцены, как изюм в булку тыкать. Мои родители на это смотрели — пусть и эти посмотрят. Три дня я ждал. 317 человек на место. Это не самый большой конкурс.

О тиграх и мягкой эротике

И вот я вышел. Стал читать стихи. Я вообще много работаю руками, но тут я напоминал взбесившуюся мельницу. Читал что-то темпераментное, а темперамент вкладывал в руки, в основном. Таращил глазки. Тогда я не понимал, что существует такое понятие, как дистанция.

То есть тебя рассмотрели, но неплохо бы немного и отойти. Тем более большое видится на расстоянии, а уж с таким большим, как у меня, дарованием я должен был прилипнуть к задней стенке, встать на линию горизонта и сиять там.

Нет, я упер свой живот в лицо центральному педагогу. Он меня несколько раз отскабливал. Я отходил, но на следующей фразе опять к нему припадал. Остальная комиссия болталась у меня под мышками. Они наблюдали, уворачиваясь. А я читаю и подозреваю: «Ой, они меня сейчас прервут! Я уже вижу!»

Тут я сам прервался посреди какой-то строки — чтобы неожиданней было. «Тигр», - говорю.

Встал на четвереньки и пошел вдоль приемной комиссии со зверской рожей, чтобы стало ясно, что это тигр, а не кот. Если я сам ничего не знал о дистанции, то тигр-то точно не знал.

Сладострастно припадая к коленям комиссии, заглядывая в глаза снизу тяжелым взглядом, я проходил вдоль стола. Они стали ноги поджимать, нервно похахатывать. А я думаю: «Это хорошо! Это надо ковать!» Еще позверел лицом, дошел до заднего кресла, стал возвращаться.

Они меня потеряли. Я зарычал: мол, я здесь — не расслабляться! Они за мной наблюдали, как за явлением природы, которое лучше не трогать, само пройдет.

Я чувствую, первый шок от тигра прошел, и объявил: «Грин. «Алые паруса». Они расслабились. Я их довел до расслабления, и вновь резко — на четвереньки. Ох, у меня было такое рисковое наблюдение: «Жизнь дворняжки во дворе». Картины ее жизни были предельно реалистичны. Я показал все! Какой жизнью живет дворняжка? Ну, безнравственной, аморальной. Если учитывать те пуританские времена, сейчас бы этот этюд назывался «мягкая эротика». По тем временам это было «жесткое порно». А того, от которого все зависело — я ведь никого не знал тогда — я избрал в качестве столба.

Комиссия стала хохотать. Никто меня не прерывал — все хохотали. В какой-то момент я сказал: «Все!» — дескать, и не просите, показ окончен, спасибо за внимание, я устал. В ощущениии полного триумфа.

О папе и стихах

Поэтому я был очень удивлен, не услышав своей фамилии, когда зачитывали список тех, кто прошел на второй тур. Выяснилось, что в состоянии шока, в который я их поверг, они меня провели на третий. Но я пришел на второй тур, решив, что будет неправильно, если меня кто-то не увидит.

Как только меня зачислили, я понял, что ни в каком университете я учиться не хочу и не буду.

Родители мои вернулись с гастролей и не только не застали меня студентом университета, но и даже уже и не ленинградцем.

Родители вообще у меня были большие хитрецы, обладающие умением на меня влиять незаметно для меня самого. Самые главные вопросы моей жизни — кем быть, где учиться, где жить — я решал самостоятельно, независимо. Так мне казалось.

Впоследствии понимая, что я поступал так, как они хотели. Каким образом это делалось — я не знаю. Потом я узнал, что папа был уверен: я стану актером.

Так же как и в спорте, я хотел и здесь быть рекордсменом. Чтобы когда я выходил на сцену, что-то менялось в мире, в погоде. Чтобы когда я играл что-то драматическое, зал плавал в слезах. Когда это мальчишество уходит из твоей жизни, что-то очень важное тебя покидает. Я и сейчас этого хочу. И это правильно. Если ставить перед собой немыслимые фантастические задания, то можно добиться многого. Я окончил училище, у меня была роскошная возможность выбирать театр. И я выбрал мой любимый тогда «Современник» и работал там 10 лет. Стал параллельно пробовать что-то делать на эстраде, воплощать какие-то нереализованные возможности. У меня появилось право на сольный концерт — это была роскошь для молодого артиста. Два часа один я стоял на сцене. Из этих двух часов я всех очень смешил, меня за это время очень полюбляли за чистое актерство — этюды, зарисовки, а в последние полчаса резко менял направление — и читал стихи.

Сложные. Это было для меня лучшим местом в концерте.

Со зрителями что-то происходило. За эти полтора часа они уже мне доверяли и вдруг попадали в совершенно неожиданное для себя поле. Однажды на такой концерт пришел папа. Потом сказал: «Читай стихи. Обязательно читай стихи. Какая бы ни была публика.

Она поймет все про свою жизнь: что она высокая, горькая, трагичная, глубокая, разная, разноцветная».

О поэтах

Судьба наших поэтов трагична: расстреляннный Гумилев, повесившаяся Цветаева, уничтоженный в лагере Мандельштам. Так не должно быть. И как-то и нет никакого покаяния, это никак не названо, никакой оценки этому не дано, это висит над нашей жизнью черной тяжелой тучей. Как же так, что все воспринимается как должное в отношении уничтожения лучших из нас? Вот Николай Заболоцкий, отсидевший безвинно, ни в чем не признавшийся.

Никогда не слышал никаких похвал в свой адрес, официального признания. Есть «История моего заключения» — читать это невозможно, разрывается душа. У нас некрофильское государство — мертвых мы любим больше, чем живых. Жить не рекомендуется. В нашей стране выбор небольшой: времена либо тяжелые, либо очень тяжелые. Но самые тяжелые, поверьте, изобилуют поводами для счастья. Кто-то очень умный сказал: «Счастье — это не станция назначения, а способ путешествовать».