Апостол добра и красоты

«Живопись — занятие для слепцов, — несколько парадоксально заявлял мэтр Пабло Пикассо, — художник рисует не то, что видит, а то, что чувствует». Думается, признанный мастер утвердился бы в своем мнении, заглянув на выставку классика башкирской живописи Александра Бурзянцева. Кажется, что художник непостижимым образом сохранил в себе незамутненное восприятие жизни, свойственное ребенку, проснувшемуся на рассвете. И увидевшему мир в его непотускневших, ясных красках. Светлый и непорочный, как в первый день творения, когда на земле жили простодушные люди и в буйных зарослях бродили добрые звери, которым еще не даны были имена. Это свойственное импрессионистам выплескивание на полотно чистых, без полутонов и оттенков бурное многоцветие красок, скорее, действительно ощущается, нежели видится.

И тогда на полотне в ворохе спутанной темной зелени царственно расправляют сиреневые крылья— лепестки утонченные ирисы («Ирисы»). В розовом половодье нежных цветов тонут мелкие деревянные домишки, пропитанные свежими ароматами начала весны. Изумленно глядящие на свет промытыми, глубокими глазами— окошками. И клубятся над старенькой пузатой церквушкой лиловые вспухающие тучи, готовые пролиться мелким незлым дождиком, после которого обязательно раскинет хрупкие коромысла туманная радуга («Усадьба Есениных»).

Домашняя «Третьяковка»

Собственно, детство, наверное, так и осталось в нем, свернувшись пушистым котенком и мурлыча полузабытые песенки, которые пела, глядя в темное, сонное окно, мама — Акулина Полубоярова, сельская учительница. А за стеклом глухо шумели в ночи леса и стрекотали по перекатам речки Зилаира. Стены скромного дома отступали, растворяясь в детской полудреме, наполненной яркими, витыми, как пирожное, маковками дворцов, шорохом крыльев предивной Царевны— лебеди, злобным, каркающим голосом коварного Черномора. Шура, как звала его мать, с детства увлекался рисованием, делал иллюстрации к стихам и сказкам Пушкина, стены дома были сплошь обклеены ими. «Пушкин в моей душе с детства, — вспоминал Александр Данилович. — Когда в школе я узнал, что его давно нет в живых, был потрясен, долго плакал, как о близком человеке. Весь день бродил у замерзшего Урала и представлял его одинокую могилу, над которой «буря мглою небо кроет».

Мама не только много читала. Словно тянущийся вверх стройный огонек свечи горело в ней неугасимое пламя вдохновения, во всем чувствующее живую, теплую душу. Была она неутомимой рукодельницей, и, кроме рисунков сына, красовались над кроваткой коврики из старых юбок, кофточек с изображением белых лебедей в зеленых камышах, снежными уютными сугробиками горбились мягкие подушки в подзорничках, на полу — круглый коврик из цветных тряпочек. А на внутренней крышке сундука — своя, домашняя «Третьяковка» — красочные этикетки от конфет, открытки с картинками. Вся эта красота таилась в затерянной в глухих лесах деревеньке, из ста дворов.

— «Когда мы в 1978 году писали в Зилаире этюды, — рассказывал Владислав Меос, народный художник РБ, — Александр с любовью вспоминал различные эпизоды из жизни. «Смотри, вон дом из-за бугра одним глазом выглядывает, а крыша — будто шапка, сдвинутая набок, скособочилась. А вон, глянь на горушку, с нее пацанами на лыжах катались. Трамплин сами делали. Я лыжи отпиливал. И умудрялся, прыгая с трамплина, кульбит через голову делать. Домой придешь — сырой весь насквозь, мать ругается».

Мечта осталась в Сталинграде

Сказка кончилась очень быстро. Растаяли, как сны на рассвете, детские мечты стать художником: началась война. Ушел на фронт отец, скромный конторский служащий, и не вернулся — в 1943 году погиб под Сталинградом. Шуре пришлось бросить школу и идти работать — он был старшим из трех детей, оставшихся у мамы на руках. Работал в леспромхозе, на лесозаготовках, научился катать валенки, которые партиями отсылали на фронт. Но рисовать не бросал.

Победа! Время, когда снова можно мечтать и верить и надеяться, что все еще случится! В семье Бурзянцевых не принято было кому— то что— то запрещать, поэтому, когда старшенький не проявил жгучего желания стать хлебопашцем или сталеваром, никто его отговаривать не стал.

Шура уже видел себя студентом. Но поезд доехал только до Сталинграда. В городе осталось много заминированных зданий, бригады саперов были не редкостью на улицах уже мирного города. И вместо нескольких часов поезд простоял в Сталинграде десять дней. Когда до мечты уже было рукой подать, она вдруг рухнула, подняв тучи едкой, горькой пыли напрасных надежд. Когда Саша все— таки добрался до училища, приемная комиссия уже завершила свою работу. Бурзянцеву ничего не оставалось, как вернуться домой.

Саша стал мечтать о Ленинградском художественном училище. Но прежде чем отправляться в путь, написал в приемную комиссию письмо и приложил несколько работ. Через пару недель почтальон принесла письмо с ответом. Отрицательным. Работы Бурзянцева комиссии не понравились, да и мест в общежитии не было. Мудрые люди справедливо считают: нет худа без добра. И в 1946 году восемнадцатилетнему юноше удалось поступить в Пензенское художественное училище. В 1949 году в дневнике он записал: «Какое волнение испытываешь, когда идет обход! По живописи — 4, композиции — 4, рисунку — 5. И это по настоянию Ивана Силыча. Он сказал: «Смотри, не задирай носа».

Как «мальчик при буфете» художником стал

Об Иване Силыче — отдельно. В общем-то, любой толковый и терпеливый педагог сможет преподать ученику, да еще такому одаренному и талантивому от природы, азы рисования. Иван Горюшкин— Сорокопудов был мало того что замечательный педагог и художник, в нем так же, как и в его ученике, билась жадная до красоты мира беспокойная, востроженная душа. «Он учил не ремеслу, а духу»,— говорил о нем Александр Данилович. Чего-чего, а жизненной силы в учителе хватало — сообразно отчеству. Родился он в семье солдата и бурлака Силы Горюшкина, рано осиротел. Воспитывался у дальних родственников. В юности работал официантом и «мальчиком при буфете» на ходивших по Волге пароходах. Рисованием интересовался. Этот интерес как искорку, слабо тлеющую в мальчике, еще не выбравшем свою тропу в жизни, заметил Павел Пясецкий, путешественник по Монголии, Китаю и Восточной Сибири. Так Иван, тогда еще совсем не Силыч, поступил в учение к Павлу Власову в Астрахани. Его соучениками в разное время были Борис Кустодиев, Иван Билибин, Константин Сомов, а учителем — сам Илья Репин. Вот в какие руки попал мальчик Шура из глухих зилаирских лесов.

В 50— е годы пора ученичества вроде бы завершилась, но это было только начало пути. Вернувшись в Зилаир, Александр Бурзянцев преподавал в школе рисование, через год переехал в Уфу, работал в художественном фонде. Живописью занимался урывками, но то, что делал, удовольствия не приносило. И он вернулся, внимательным учеником, потерявшим дорогу путником, запутавшимся в сомнениях неуверенным как новичок школьником — обратно к учителю, Ивану Силычу. Они проговорили почти сутки. «Я не спрашивал, как писать, а он не учил меня, просто показывал много своих работ. Запали в душу его слова: «Художник должен думать, для чего картина делается». Иван Силович читал стихи Никитина, Кольцова, Есенина. «Смотри больше на холст, чем на натуру, береза растет там, где это надо художнику, и помни, что и в тени есть цвет». Так учитель воспитывал в ученике импровизатора и живописца. Любовь к старинным городкам, архитектуре — это тоже от него. Декоративная, праздничная живопись нашла верного последователя в работах талантливого ученика.

«Уехал окрыленный, взбудораженный, с желанием работать», — рассказывал Александр Данилович. Старый фильм, посвященный Ван Гогу, назывался «Жажда жизни». Не эта ли неутолимая жажда, заставлявшая жарко гореть обжигающим пламенем знаменитые подсолнухи, кружиться над головой в безумном хороводе шальные звезды, бурлила в душе мальчика, помнившего высокое небо Зилаира, светлой чашей опрокинувшегося над ковром горько пахнущих трав. Слушавшего сказки ветра, не скованного ущелиями современных небоскребов и покорно сложившего крылья в тупике замусоренных улиц.

В 1957 году он решился отправить на Всесоюзную выставку полотно «Осень». Какие картины будут представлять республику, решал лично министр культуры. Осматривая работу Бурзянцева, покачал головой и сказал художнику: «Уберешь церковь, примем». Бурзянцев снова принес «Осень» — уже без креста и купола. Картину приняли. А в Москве десятки и сотни посетителей любовались бликами солца, весело резвившимися на золоте куполов. Оказалось, Бурзянцев приклеил к куполу кусок газеты, а сверху закрасил краской. А когда полотно уже готовили к отправке, живописцу оставалось только снять бумажку. В итоге «Осень» прошла все выставки, была напечатана в большом альбоме «Пейзаж нашей Родины», а Бурзянцев стал членом Союза художников.

«Пишу, как велит сердце»

«Он был человеком и художником чрезвычайно бурного темперамента. Любил в весеннюю синь солнечного дня выходить на плоскую крышу своей мастерской в двенадцатиэтажном доме и вглядываться в уфимские дали, жизнь на ипподроме, лентой извивающуюся реку Уфимку, бурно и восторженно реагируя на всю эту красоту с высоты птичьего полета.

— Жить хочется! — всплескивая руками, вскрикивал он. Кошки и собаки жили у него в доме в большом количестве. Любил лошадей и сам пронесся по жизни, словно разъяренный конь— скакун, вырвавшийся на волю», — вспоминал Владислав Меос.

И появлялись на холстах зеленое предвесеннее небо, сквозившее через тугие ветви сонно потягивающихся деревьев. Ноздрястые синие сугоробы, готовые вот— вот слезливо растечься веселыми бойкими ручейками. Кособокие, но, впрочем, очень уютные домишки, с которых нехотя сползали последние ошметки грязного слабого снега.

«С годами по— особому ценишь и любишь тот край, где ты живешь и работаешь, — говорил Бурзянцев. — А пишу я, как велит сердце, независимо от времени, пишу то, без чего не могу жить. А жить не могу без любви, люблю я самое простое — землю. И на ней человека». Рассказывают, что даже в больнице, где Бурзянцев лежал с ампутированной ногой, он делал наброски на всем, что попадало под руку.

В апреле 1987 года до него дошла весть о том, что в Ленинграде разрушена гостиница «Англетер», в которой умер Есенин. Тогда он написал: «А знать бы, что Россия накинет удавку на Сергея Есенина, разрушив «Англетер» — последний вздох. Ни от могилы, ни от пышного надгробия не защемит сердце, если дух ушел. Свято место, где его не стало. Но храм разрушенный — все храм!».

«Отменному Мастеру, Другу моему...»

— «Каким он был для друзей, среди общества, таким же он был и дома, — вспоминает дочь художника Наталья. — Он не менялся. Всегда был общительным, веселым, очень открытым. А как отец — одно название: художники — народ занятой. Но, случись что, — он первый спешил на помощь. Росли мы с братом сами по себе, не угнетаемые ни чрезмерной родительской опекой, ни неусыпным строгим надзором. Но, наверное, когда живешь среди книг, стихов, картин, яркой, праздничной жизни, улыбающейся тебе с полотен, это и есть воспитание, ненавязчивое и потому принимаемое с благодарностью и счастьем. Брат вообще без чтения не засыпал. Папа обожал Есенина и нередко даже говорил его стихами, зная его наизусть. Я была круглой отличницей, хотела стать ветеринаром. Наверное, поэтому у нас дома дружно живут девять кошек и шесть собак.

Папа обожал Шаляпина, Вертинского и писал картины нередко под звуки старенького патефона. Точнее, картины он не писал — они к нему приходили. Спит, спит, и вдруг ночью соскакивает. «Куда?» — «В мастерскую, картина приснилась.

За два года до смерти, в день рождения Александра Бурзянцева, состоялась его последняя встреча с Мустаем Каримом, пришедшим поздравить художника. На своем сборнике стихов «Возвращение» поэт написал: «Апостолу добра и красоты, отменному Мастеру, Другу моему Александру Бурзянцеву с преклонением перед его искусством. Мустай Карим, октябрь 95, ХХ век».