Господин литератор

Он многие годы трудился в нашем журналистском цехе. Удивительно мягкая, терпеливая натура. Спокойный и уравновешенный, настоящий мужской характер. Словом, человек высокой нравственной и интеллектуальной пробы.

Ниже публикуется отрывок из его романа-эссе «Господин литератор».

Совсем другие песни

Наш поселок окружало множество разных контор: строительных, монтажных, снабженческих, каждая из них имела свой просторный склад с подъездной железнодорожной веткой. Все это добро кем-нибудь да охранялось. Инвалиды войны, пожилые женщины, старики — все они с вечера до утра сидели по своим норкам и бдительно следили, не появится ли худой человек на их территории с дурным намерением «спереть госимущество».

По вечерам, у железных ворот одного из складов, красиво пел сторож, по виду совсем мальчик. Днем он учился в школе фабрично-заводского обучения, ФЗО, а на ночь его приставляли к складу стеречь народное добро. Этих ребят в поселке называли фэзэушниками. После войны принялись строить заводы, новые города, рабочих не хватало. В аулах собирали подростков и отправляли учиться в школы ФЗО, где их наскоро готовили для работы на стройках. Кормили ребятишек плохо, одевали в старье, русский язык они не понимали.

Город для них был чужим и враждебным. Частенько эти ребята бежали в родные аулы. Их вылавливали и возвращали в те же школы ФЗО. Такова была изнанка жизни истощенной четырехлетней войной, зажатой в тоталитарные тиски страны.

Паренек лежал на теплых досках, обратив смуглое лицо к ярким звездам, и пел старинные песни, оставленные ему предками. Наверняка у него был певческий талант — поселок, заслышав песню, надолго затихал.

Как он самозабвенно пел! — этот незнакомый башкирский мальчик из далекого горного аула. Он пел так, как, наверное, пели его свободолюбивые предки на сибирской каторге, в жарких казахских степях, скрываясь от царских отрядов, в холодных северных губерниях. О чем он пел? О родной земле, на которой выросли его деды и отцы и с которой его насильно вывезли в чужие места. О родных матери и отце, сестренках и братьях, о родничке, бьющем из-под соседней горы.

Годы спустя я вспоминал песни паренька — лицо его истерло время — и думал, что в общем-то паренек наверняка не потеряется в той жизни. Получит профессию, заведет семью, дадут ему комнату в бараке, с годами заработает городскую квартиру. И все у него будет путем. А вдруг сложилось так, что его талант был замечен; и парень пел в художественной самодеятельности, его устроили в музыкальное училище, оттуда взяли на учебу в Москву или Ленинград, и он вернулся на родину, стал народным певцом.

Но отчего же так жалко вспоминать юного певца, что пел на теплых досках под летним небом, рядом с серой громадой цементного склада?

Прошло еще немало лет, пока я не понял своей жалости. Когда паренек пел, он видел себя на родной земле, в весеннем, залитом солнцем поле, рядом были его родители, семья, близкие, и вместе они занимались великим крестьянским трудом: обихаживали землю, готовили ее к новой, созидательной жизни, засевая зерном.

...И тут его, как певчую птичку в кустах, выловили и повезли в клетке в незнакомые края. Насилие, которое совершили над ним, паренек пронесет через всю жизнь. И это унижение навсегда поселится в его измученной душе.

...Пройдет время, и нашему обществу горько аукнутся слезы и скорбь этого паренька. Неожиданно для власти молодые люди тысячами и миллионами кинутся в города, и родители их будут сами благословлять детей на побег за сытой, обеспеченной жизнью. Русские и башкирские села и аулы враз постареют, потеряв молодых. И молодые люди, оторвавшись от родных корней, позабыв свои истоки, будут петь в городах совсем другие песни...