Никас Сафронов: В пятнадцатом веке я был бы пиратом

Можно по-разному относиться к творчеству Никаса Сафронова, но бесспорно одно: равнодушным оно никого не оставляет. Причем диапазон чувств по поводу его работ широчайший: от бурного негодования до трепетного восхищения. Пожалуй, что несомненно достойно уважения, так это биография человека, которого на Западе назвали бы «self-made men» — «человек, который сделал себя сам». Шестнадцатилетним юношей он уехал из Ульяновской области в Одессу поступать в мореходное училище. Азы творчества постигал в Ростове, одновременно работал в ТЮЗе художником-бутафором, подрабатывал сторожем, дворником и грузчиком. Из училища был призван в армию, затем уехал в Литву, на родину матери, где некоторое время работал художником в театре Донатаса Баниониса и параллельно на льнокомбинате художником по тканям. И учился, учился, учился — живописи, дизайну, психологии. Ныне Никас достойно несет бремя публичного человека. Приехав в Уфу на открытие выставки, щедро раздавал автографы всем желающим, охотно фотографировался с поклонниками и, не считаясь со временем, отвечал на все вопросы любопытствующих. А чтобы познакомиться с его работами, времени у уфимцев и гостей столицы достаточно: выставка в Национальном музее будет работать до 22 декабря.

«Времена не выбирают, в них живут и умирают»

— Я видела ваши автопортреты в облике Дюрера, в современном, средневековом костюмах. В каком же времени вы почувствовали бы себя уютней всего?

— Когда читаешь хорошую книгу — Дюма, например, то хочется жить во времена мушкетеров. Но вспомнишь о том, что в прошлые века людей косила чума, а Моцарта бросили в общую яму и засыпали известью, и думаешь: «А наше время вовсе не плохое». Кто-то сказал: времена не выбирают, в них живут и умирают. Надо жить в это время, и жить достойно. А через искусство можно переносить себя в то или иное измерение. Мне кажется, веке в пятнадцатом я бы был пиратом в Карибском море.

— Это потому вы пошли поступать в мореходку?

— Конечно. Я хотел бы быть моряком, садовником, поваром. У меня есть картина, на которой собраны все мои мечты. А на четвертом курсе института я увидел во сне, как хожу по галерее, где висят мои еще не нарисованные картины и рядом бродит какой-то дед и указывает, где что не так. Я в какой-то момент обернулся — деда нет. Поднимаю голову — а это Леонардо улетает от меня. Он бросил шар, который я поймал. Я проснулся и понял, что я художник. И никто больше.

Есть на этом пути удачи и неудачи — что поделать. Ни один человек не богат настолько, чтобы искупить свое прошлое, сказал Оскар Уайльд. Когда я начал водить машину, инструктор мне посоветовал: «Побольше маленьких аварий». На них учишься водить.

— А почему же все-таки Дюрер?

— Я очень его люблю. Хотя современники его не оценили. Так же как и Тернера, Брейгеля, имя которого стало нарицательным. После его смерти, если кого-то хотели как-то поддеть, то говорили: «Ну, ты прямо как этот идиот Брейгель». Вообще, если художник заставил говорить о себе при жизни, то, знаете, его шансы избежать забвения намного повышаются. В Москве 275 тысяч художников, и все думают, что останутся в истории как величайшие гении. Но Диоген лазил в бочку, хотел, чтобы его признали, хотя каждый второй тогда был философом. А кого мы помним? Диогена.

Нужно ли бить двухтысячелетние вазы?

— Многие творческие люди сейчас прибегают к современным технологиям, мотивируя это тем, что прогресс на месте не стоит — и в искусстве тоже.

— Есть такой художник — Константин Худяков. Он как-то с радостью мне показал распечатку с компьютера, делал ее четыре месяца. Я ему сказал: «Я бы за это время сделал несколько работ» — «Но зато мою можно размножить» — «А мои — нет». Живая живопись имеет другие вкус и энергетику. Театр так же отличен от кино. Я молюсь, когда пишу, заканчиваю с молитвой. В энергетике живых картин есть особый смысл, как в языке животных, который мы не можем понять.

Балерины из вашего хореографического училища, где я был, учатся по 10 — 15 лет. Солистами станут единицы. А я вдруг позавидовал Дега, который так много работал над этой темой. Есть модный нынче художник Ван Вей, любимый американцами. Вот он разбил вазу, которой 2 тысячи лет. Получилась инсталляция «Семечки». Так культура низводится до низшего состояния. Искусство должно быть основано на таланте старых мастеров, неважно — авангардист ты или реалист.

— То есть, если вспомнить о практически лечебном влиянии искусства на людей, можно говорить о его пользе и вреде?

— Это как эротика и порнография. Эротика — это красивое тело, изваянное Роденом, а порнография вызывает у людей низменные чувства. Кто-то режет себе руки и мажет кровью холст, кто-то раскрашивает девушек, они катаются по полотну — и это тоже называют искусством. Искусство должно быть философским, а не становиться акцией протеста. Назидательное, поучительное, патриотичное, позитивно-философское — это и есть искусство, оно не должно вызывать отвращения или негатива.

«Люди бывают свиньями или кошками»

— Что, по-вашему, можно назвать идеальным портретом?

— Портрет отражает душу человека, и ты должен увидеть всю его прошедшую жизнь через глаза. Это основа портрета. Поэтому так таинственна Джоконда.

Когда я был моложе, очень хотел познакомиться с девушкой, живущей по соседству. Она все время была с папой. И я попросил его: «Можно нарисовать портрет вашей дочери?». Он привел меня к себе домой — а там несколько картин, изображающих его дочь. Я был тогда студентом первого курса. «Мою дочь рисовали академики — и неудачно, а что сможете вы — мальчишка?» И я понял вдруг — глаза! У нее нет глаз на картинах. А у девушки просто взгляд прыгал — была такая глазная болезнь. Я нарисовал четыре глаза, и она стала узнаваемой.

— Вообще у вас много картин — женских портретов с кошачьими головами.

— Любой человек похож на какое-либо животное. Женщина — конечно, на кошку. Они такие разные! А люди — они иногда свиньи, а иногда все же коты. И кошки.

— В 90-е годы вас зачислили во французский каталог лучших эротических художников. А сами себя вы таковым считаете?

— Нет и никогда не считал. Просто в 1984 году мне предложили выставиться в Японии с эротическими картинами. Я, правда, сказал: «Да у меня нет эротики» — «Женщины голые у тебя есть?» — «А у кого ж из художников нет?» — «Вот и дай». Потом последовало приглашение в Италию, потом во Францию. Я уже увлекся другими жанрами живописи. И вдруг мне сообщили, что готовится альбом, и я единственный художник из России, давший такие картины.

Миллиардеров жалко...

— Насколько реально приобрести вашу работу?

— Лет двенадцать назад ко мне пришел человек и купил у меня картину за 10 тыс. долларов. Я ему говорю: «Давайте, я вас провожу до машины». — «Я, знаете, на метро приехал». — «Вообще-то мои клиенты на метро не ездят». — «А я восемь лет копил деньги, чтобы купить вашу картину». Я отдал ему половину денег и отправил домой с моим водителем.

Цена может быть 50 тысяч, двести, а могу просто подарить картину. Для меня сейчас это не имеет значения. Цена зависит от людей. Софи Лорен я картину просто подарил. Шон Коннери оказался моим поклонником. Если он приедет в Россию, я с удовольствием напишу его портрет и подарю его. Хотя, я уверен, что он и заплатил бы.

Если у человека есть деньги, а он мелочится — это глупо. Люди получают миллионы — а для чего? У меня был случай, когда я писал портрет жены одного миллиардера, он платил мне некую сумму. А вот когда заказал портрет дочери, жалостно сказал: «Слушай, кризис. У меня было 20 млрд, а теперь только восемь». — «Как мне тебя жалко...» Они же цифры считают, а не добрые дела. Я же из трех заработанных копеек полторы отдаю на благотворительность.

— Вам позировали много политиков, а кого бы вы хотели нарисовать сами?

— Никому не интересен тот, кто ищет миллион, всем интересно, кто его нашел. Безусловно, мне импонируют состоявшиеся личности. Последние, кто это был, — Рауль и Фидель Кастро.

— Писали ли вы портреты людей, в которых впоследствии разочаровались?

— Мало кому дано с ходу разобраться в человеке. Веласкес любил деньги, а Папа Римский мечтал иметь портрет его кисти. Он понимал, что художник напишет его жестким, алчным. Но при жизни Папы портрет никогда никому не показывали, выставили только через сто лет после его смерти. Он хотел остаться в истории — и остался. Не без помощи художника. Деньги, правда, дают мне некую свободу в выборе натуры. Хотя, как человек профессиональный, я отказываю редко. И, пожалуй, только в том случае, если от человека идет негатив. Я бы не хотел через свое искусство его размножать и поддерживать.

— Веласкес любил деньги, а вы?

— Я считаю, что человек работающий должен их получать. Его нужно поощрять. Когда художник говорит, что это ему неважно, неинтересно и он работает в стол — мне это непонятно. Если он хороший художник, почему он не получает деньги? И модный ты или нет — не об этом речь. Модными были и Рафаэль, и Леонардо, и Эль Греко. Одним из самых богатых был Рембрандт. Он очень много денег вложил в тюльпаны. И разорился — ну, тут не надо влезать в дела, в которых ты мало понимаешь.

Есть такая притча: врач спас сына шаха. Шах, естественно, сказал: «Я тебя должен отблагодарить — как шах. Врач сначала отнекивался, а потом ответил: «Ну, хорошо, вот тюбетейка. Я ее кладу на чашу весов. Когда ваши дары ее перевесят — этого будет достаточно». На весы перетаскали всю казну, а стрелка не движется. Шах понять ничего не может: тюбетейка маленькая. А врач ему: «Тюбетейка маленькая, а под ней глаз. А он ненасытен». Такая у человека натура: сколько ни заработай, ему все мало. Я считаю, выигрывает время, деньги — ничто по сравнению с делами, которые ты делаешь для человечества.

А человеку всего-то нужно два метра на полтора, как говорил мой папа, и я это помню.

Воспоминания шестимесячного ребёнка

— Одна из ваших картин называется «Шары желаний». Если бы у вас был такой шар, что бы вы загадали?

— Мое желание, быть может, покажется пафосным: я хочу вернуть духовный статус России. Чтобы у всех близкие были живы-здоровы. Хочется вернуть родителей и попросить у них прощения. Самое большое желание — это вернуться в детство со знанием, что ты уже прожил эту жизнь, знать, что тебя в будущем ждет и исправить свои ошибки. Но не лежать на печи и смотреть, как печка сама едет, — я люблю трудиться.

— Названия многих ваших картин связаны со словом «сон»: «Спящая гора», «Полет голубя во время сна Дали», «Лесной сон». Вы действительно настолько серьезно относитесь к тому, что вам снится?

— Сон дает мне другое видение мира. Сон не сковывает, он раскрывает душу. Часто это воспоминания из детства, которые ты забыл. Моя жена, итальянка, помню, только родила ребенка. Утром я занимался ребенком и рисовал. Но устал, захотел поспать и прилег с ней рядом. И вдруг в полудреме вспомнил, как я сижу у мамы на руках, она меня кормит молоком, и в это время чистит яблоко для моего брата, а самый старший брат Анатолий жадно ест кожуру. Это были воспоминания шестимесячного ребенка.

— Диапазон вашего творчества невероятно широк: иконопись и кубизм, символизм и психологические портреты. Что это — всеядность или постоянный поиск чего-то нового?

— А я вообще всеяден: в женщинах, в природе, в творчестве. Когда работаешь в разных жанрах — вроде не устаешь. Ведь все приедается. Мне нравится работать в сложной технике. Многие художники считают: о, мне не нравится этот мастер, я тоже так могу. Мне как раз нравится то, что я не могу. В теории. Но хочу понять и сделать.