Романтик золотого века

Собственно, какое было дело вертлявой маленькой зрительнице в третьем ряду оперного театра до тоскливого смятения несчастного царя Бориса. Ходить бы в таких же пышных, как в сказке, одеждах среди золоченых палат — что еще для счастья надо? Но зазвучал вдруг среди серой толпы необыкновенно чистый голос — так птицы, наверное, поют на рассвете, сонно расправляя легкие крылья и чувствуя попутный ветер. «Месяц светит, котенок плачет, юродивый, вставай, Богу помолися…» Это были до боли душевной понятные и до горечи жалостные слова: худенький котенок, темнеющий сжавшимся комочком почему-то среди голубеющих под холодной зимней луной сугробов, плакал, маленький и одинокий. Уже потом Иван Ивашков стал для меня романтичным Ленским — именно таким, каким и представляли его, верно, сентиментальные барышни пушкинской поры: красивый, с волной нежных кудрей, изысканной, как изломы осенней хрупкой травы, душой… А еще обаятельным Альмавивой и неотразимым Пинкертоном.

За брюки-галифе — расстрел

Говорят, лучшим воспитанием для великого человека является несчастливое детство. Чего-чего, а напастей в жизни мальчика, родившегося не в самое лучшее время на Украине, хватало. Любящие родители, бесшабашные друзья — все быстро оборвалось, растаяло, будто и не было его, обычного беспечного детства. Мама была до безрассудства смелой, резала правду-матку в глаза. Не многим нравится такая откровенность, особенно если учесть, что на дворе стояли лютые 30-е годы. Когда маму арестовали, попросилась она родным и соседям последнее слово сказать. Родные остались без последнего слова, потому что мама сбежала. И на первом же попавшемся поезде, а до станции было 10 км, доехала до Воронежа — куда Бог вывел. Цеплялась за жизнь отчаянно: документов у нее не было, поэтому в радость был любой подвернувшийся заработок — полы мыла, картошку чистила… А вскоре в Воронеже оказались любимые муж и сын. Иван поступил в школу, стал отлично учиться.

Но судьба словно проверяла его на прочность: не истает ли любовь к жизни, не ожесточится ли хрупкое сердце того, кому в будущем предназначено стать пылким, отчаянным Надиром в «Искателях жемчуга», беспечным, порхающим по жизни как бархатная бабочка Герцогом в «Риголетто». Началась война. Вместе со страшной жарой, облаками вонючей пыли в город вошли немцы. Папу, Григория Захаровича, схватили и расстреляли очень скоро: причина нелепая — на нем были брюки-галифе. Иван с мамой выживали как могли, как все: дом в Воронеже был разбит, счастливый дом, куда они только-только переехали из барака. Одним из главных врагов стал голод, маячивший костлявым призраком смерти. Копали, к примеру, с мамой землю, получая за это бесценный кулечек пшеницы. А еще — бесконечные бомбежки, от которых негде было укрыться в селе Хохол, туда их угнали немцы. Десять дней подросток испытывал ужасы практически концлагеря, видя жизнь из-за колючей проволоки. Потом людей погрузили в эшелон, но тут бомбить стали уже наши. В неразберихе мама и сын сбежали и укрылись в соседнем селе. А через год, в 44-м, из освобожденного Воронежа Иван Ивашков ушел в армию.

«Ну, давай, спивай»

Вообще-то бронебойщика из юного солдата, служившего в полку, сформированном из несовершеннолетних необстрелянных солдат, так и не получилось. Уже лет с пяти Иван Ивашков твердо знал, что одно богатство у него не отнимет ни война, ни голод — бесценный дар пения, хотя дар этот, словно драгоценная жемчужина, проявился в смутное, темное время — как сияющий перламутр раковины в мглистой глубине темного пруда. Мама пела в церковном хоре, а Иван — на похоронах. Голод на Украине в 30-х годах прошлого века — одна из самых страшных страниц нашей неприглядной временами истории. Кладбище, похороны — такими неподходящими были первые впечатления детства. «Бабы голосили, — вспоминал потом Иван Григорьевич, — и я, маленький, ходил по улице и во весь голос надрывался: «На кого ж ты нас покинул».

А на воинской службе он уже носил гордое звание «полкового певца». Так и был представлен художественному руководителю ансамбля песни и пляски Советской Армии, приехавшему в батальон. Подполковник, служивший в ансамбле, быстро разобрался с голосистым запевалой. «Какой у вас голос?» «Трагический тенор» — отрапортовал лихой бронебойщик и завел «Мисяц на неби». «Тенор у вас, только не трагический, а лирический», — определил подполковник. А через два месяца «полковой певец» служил уже не на курсах младших офицеров, куда его собирались отправить, а в том же ансамбле песни и пляски. Дальше Ее величество Музыка уже не отпускала своего молодого служителя, проведя по всем извилистым лестницам к чистым вершинам, где место гармоничным созвучиям и россыпям драгоценных нот. Музыкальное училище, где преподавала незаурядная женщина: Нина Синицына, исключительно эрудированная петербургская дама дворянского происхождения; Московская консерватория. Председатель приемной комиссии, знаменитый баритон Сергей Мигай, приметив украинскую рубашку хлопца, спросил: «Шо будэм спивать?» — «Солнце низенько» — «Ну, давай, спивай». Прослушал неофита и произнес непререкаемо: «Бадридзе». В 40 — 50-е годы Давид Бадридзе, народный артист Грузии, блистал на сцене Большого театра. «Не раз слышал, как меня с ним сравнивали, — вспоминал Ивашков. — Мне это совсем не льстило: хотелось быть самим собой».

Надо сказать, в консерватории Ивашков попал в незаурядную компанию: в то время там распевались никому еще не известные Ирина Архипова, Николай Гяуров, Тамара Милашкина. Да и имя педагога — профессора Николая Озерова — было у всех на слуху. Правда, людям, не заболевшим прекрасным недугом — любовью к опере, — более известны имена его сыновей, папиной гордости: Николая Озерова, драматического артиста, великого спортивного комментатора и Юрия Озерова, кинорежиссера.

«Хочу двухместную с женщиной»

Между тем к талантливому голосистому хлопцу уже присматривались в нескольких известных оперных театрах страны — в горьковском, одесском, пермском, омском. Ивашков выбрал Пермь: театр — один из старейших в России, со своими традициями, сильной труппой. К тому же как человеку, не обремененному тогда семейными узами, хотелось поездить по стране, побывать в других городах, а приглашениями на гастроли пермский театр был не обделен. Кроме спектаклей были выступления на кораблях, крейсерах. Особенное впечатление оставил концерт на подводной лодке: теснота, темнота, гамаки. Одна певица так и не смогла пройти люк и осталась на палубе. Однако Пермь гордилась тенором Ивашковым всего два сезона. «Я тогда был один, и была некая «охота к перемене мест», — рассказывал он. — Мой хороший товарищ работал в Казани. Он и устроил мне там прослушивание».

Вот таким непростым был путь будущей звезды оперной сцены башкирского театра в Уфу. И неожиданным прозвучало предложение переехать в Башкирию: но работу предлагали интересную, перспективную. А бродячая жизнь потихоньку перестала манить прелестями свободы, хотелось после спектакля возвращаться не в шумную безалаберную общагу, а в уютное семейное тепло. В Казани его уговаривали остаться: «Понятно, там семь человек в комнате. Но мы же трехместную предлагаем, а там и дом сдадим». Он отшучивался: «Мне не надо трехместной с мужчинами, хочу двухместную с женщиной». В Уфе ему дали однокомнатную квартиру, правда, сразу ставшую похожей на казанское общежитие, с одной лишь разницей: оно было женским — жена, как никто разделявшая и понимавшая его страсть к музыке, музыковед Эльмира Давыдова, теща, дочь. А прославленный солист около батареи на кухне разучивает новую партию.

Уфимский Альфред из «Травиаты» был... хромым

Надо сказать, 60 — 70-е годы были для нашего оперного театра поистине «золотым веком»: приглашен замечательный дирижер Исай Альтерман, руководили театром легендарные Салих Хуснияров, Наджет Аюханов. Зрители приходили в неистовый восторг от сильных молодых исполнителей: Бориса Раисова, Маргариты Ланда, Ольги Бардиной, Бориса Торика. Премьеры радовали уфимских меломанов с завидным постоянством: «Фауст», «Овод», «Борис Годунов», «Искатели жемчуга». Кстати, последняя из них в Уфе прозвучала впервые, на зависть меломанам других российских театров. А в партии Надира — Иван Ивашков. На гастролях, понятно, эта опера пользовалась особым успехом, шла не менее четырех раз. В Барнауле Надиру устроили пятиминутную овацию. Словом, жаловаться на невостребованность Ивашкову не приходилось: иногда случалось петь по 18 спектаклей в месяц. «Постоянным ощущением было — нельзя болеть, иначе надо вызывать замену из другого города или отменять спектакль, — вспоминал Ивашков. — На многие из них у меня не было дублера. Так что, когда выходил на сцену, даже болезни отодвигал в сторону. Помню, однажды на сцене подвернул ногу, спектакль допел, а наутро — огромная опухоль, ступить не могу. А вечером — «Травиата». Пришел ко мне озабоченный Нариман Сабитов, посочувствовал, а потом раздумчиво-философски сказал: «В конце концов, у Верди нет никаких оговорок, так что Альфред мог быть и хромым…» В общем, наверное, только на нашей сцене влюбленный Альфред хромал в духе брутального Байрона.

Три радости Ивана Ивашкова

Ивашков ушел со сцены уже не тем романтичным красавцем, чьи густые кудри вразлет заставляли трепетать слабые сердца юных уфимских меломанок: его последней партией был Шуйский в «Борисе Годунове», это роль для профессионала высокого полета и мастерства, мудрого, зрелого человека. Но музыка не ушла из его жизни. Ушли роли — остались ученики: Дмитрий Хохлов, Анфар Хужин, Айрат Яфаев... Музыка подняла его на своих сильных крыльях и тогда, когда тяжелая болезнь могла вычеркнуть его из жизни и отнять у театра. Он вернулся: к своим ученикам, к нежной гармонии, что, словно коконом, окутывала его ослабевшую душу и убаюкивала смятенный разум.

Говорят, жизнь можно считать счастливой, если она дает человеку три радости: любовь, работу и друзей. Можно прожить без одной из них, но тогда жизнь не будет счастливой. Иван Григорьевич Ивашков прожил прекрасную жизнь. Она не обделила его, наградив всеми тремя радостями.

Только вот детское впечатление было-таки самым сильным: Юродивого в исполнении Ивашкова критики называли «совестью народа». Так и стоит перед глазами маленький, худенький котенок с печальными глазами, который плачет и плачет, жалея нас, несчастных и счастливых, отчаявшихся и безмятежных, оплакивая тех, кого уж нет с нами…

Благодарим за помощь в подготовке материала музыковеда Эльмиру Давыдову.