Золотая медаль за «кровавую» роль

День 13 июня 1959 года стал в жизни курсанта старейшего в России Михайловского — ныне Коломенского — высшего артиллерийского командного училища поворотным. Он впервые попал в Большой театр. Там давали «Кармен» с Ириной Архиповой и Марио дель Монако. Испытал не просто потрясение — понял, что до сих пор занимался не тем. Да, в детстве пробовал, по собственному выражению, «кричать», пел в хоре — дома это воспринимали как должное, по линии мамы, коренной сибирячки из кержаков, все пели, «давали песняка», как они говорили. Но все это не шло ни в какое сравнение с оперной сценой. Через шесть лет молодой человек, зачарованный оперой, окончив музыкальный факультет ГИТИСа и выдержав жестокий конкурс (в том году из 300 претендентов были приняты всего шестеро), сам окажется на сцене Большого. Сегодня его имя у ценителей классической музыки во всем мире ассоциируется с высоким классом исполнения. Народный артист СССР Владислав Пьявко, желанный гость одного из уфимских фестивалей, — о музыке, о жизни, о себе...

— Владислав Иванович, изменились ли сегодня эталоны оперного пения? Какие голоса считаются идеальными?

— Я думаю, так вопрос не стоит. Конечно, великолепное звукоизвлечение, отменная артикуляция, музыкальность, артистизм и неповторимый тембр — этими качествами должен обладать идеальный голос. Но, прежде всего, в любом певце должна чувствоваться личность, и если это так, голос уже можно считать образцовым. Примером тому могут быть Клавдия Шульженко, Леонид Утесов, который говорил: «Извините, у меня голоса нет — я пою сердцем». Но это завораживало, влекло за собой, потому что Утесов был личностью. Или Федор Шаляпин. Если разбирать профессионально его пение — будьте уверены, там найдутся какие-то недостатки, но в целом даже профессионалы их не слышат. Разве что только после сорокового или пятидесятого прослушивания.

Мы занимаемся этой профессией не для того, чтобы разбирать недостатки друг друга. Мы служим своему зрителю, слушателю. Как только начинаешь петь для себя, сила голоса просто уменьшается в триста раз — уходит вглубь. А когда ты отдаешь полностью эмоции в зал, он раскрывается, как цветок, и слушатель, благодарный, отвечает тебе аплодисментами, теплом.Так начинается со-действие, со-творчество с залом.

— Значит, зритель — тоже творец?

— Абсолютно. Знаете, бывает очень «тугой» зал. К примеру, у 70 процентов какие-то неурядицы — семейные, на работе. Этот негатив убрать очень тяжело, нужно отдать много энергии. Но вот если ты зал «раскочегарил» и он открылся, все — нужно петь, звучать, пока не охрипнешь.

— За последние годы оперное искусство пережило несколько метаморфоз. Сначала оперу «осовременили» эксперименты режиссеров-авангардистов, потом ее фактически сблизили с эстрадой и даже с тем, что принято называть «попсой». А что дальше?

— Это все перемелется. Я считаю, не нравится классический сюжет — пригласите своего драматурга и композитора и напишите новую оперу. Но ведь не спешат, потому что понимают: кто же на нее пойдет? И поэтому они паразитируют на том, что уже создано другими людьми. В общем-то, само понятие «шоу» ничего негативного в себе не несет. Просто некоторые так называемые новаторы подводят под него идею осовременивания постановки, но не там эта идея кроется. Современность постановки в том, как ты проникнешь в суть, заложенную автором. Попробуй идеи композитора и либретиста достать и донести до зрителя.

— А в каких костюмах ты это будешь делать, уже неважно?

— Нет, тут вы глубоко неправы. Русские, например, оперы — это великолепная литературная основа, захватывающие факты нашей истории. Опера — прекрасный способ проникновения в эпоху, изучения нравов, целомудренности, которой всегда славилась Русь, не смешивая понятия любви и секса. Во времена смутные мне говорили: «Да о чем вы, Владислав Иванович, у вас и секса-то не было». Я отвечал: «А я что, от сырости завелся?»

— Какое качество вы бы назвали определяющим для тенора?

— Прежде всего здоровье. У тенора состояние его голоса, хрипы чувствуются больше всего. У баса, баритона это вроде как природное, их низкие ноты только выигрывают от хрипотцы, а у тенора высокие ноты должны быть «на высоте». Это слышно сразу. Теноровый голос — инструмент очень хрупкий. Тенору, как никому другому, нужно выстраивать свой певческий и жизненный режим. Однажды во втором акте «Чио-Чио-сан», где у меня перерыв, я решил отдохнуть, поспать. Потом думал, третий акт не допою! Все осело.

— В Италии вам вручили именную золотую медаль за исполнение сверхтрудной партии в опере Масканьи «Гульельмо Ратклифф». За более чем сто лет с момента написания оперы вы стали лишь четвертым исполнителем Гульельмо. Чем именно так сложна эта роль?

— Она трудна тем, что, как и у вагнеровских теноров, длительность пения 15 — 25 минут без перерыва. Кроме того, роль Гульельмо — это сплошные пассажи: ми-фа-соль, ми-фа-соль. Ты должен прогудеть нижние ноты как бас — баритон, потом пройти наверх, все выше, выше. Там есть одно место: 24 минуты идет рассказ Ратклиффа, когда партия выбрасывает тебя на «ля», а ощущение такое, что ты берешь «до». Зал вопит. Ты передыхаешь две секунды и идешь на «си». Сами итальянцы называют ее «кровавой» партией. Выдержать все это очень тяжело. Лирический тенор просто с ней не справится. На этом произведении погибли как тенора семь человек. Навсегда потеряли голос.

— Интригует неожиданный поворот от артиллериста до певца...

— Все просто: в армии я был батарейным запевалой, и через много-много лет друзья вспоминали: «Владь, а наши-то бабы выбегали на улицу и переговаривались: «Слушай, Пьявко орет, наверное, третья батарея куда-то на учения пошла». Я же вообще-то из Сибири. А там как? Залез на кедр: «Ого-го-го!» — и сразу в Большой. Но петь начал раньше: мне было где-то четыре-пять лет, собирал ребятишек вокруг себя и «выступал по радио». Выдавал всю радиопрограмму и все мелодии — симфонические, инструментальные, вокальные. А соседка кричала маме: «Нина, уйми ты свое радио, оно ж сквозь стены проникает, а моему вечером в забой идти!».

— Вы из Сибири, а фамилия у вас вроде украинская.

— А это вообще не моя фамилия. Моя сицилийская — Амгуэма. Когда Петр I учился в Голландии корабельному делу на верфях, приметил мастерового Алессандро Амгуэма и предложил ему поехать в Россию. Мастеровой согласился, женился здесь. Отец мой был летчиком — Саша Амгуэма. Я потерял его еще до рождения. Забавно, правда, что итальянцы утверждают, что вот Пьявко — пьявекки — это их фамилия. В 60-х годах владелицей газеты «Коррьера дела сера» была Мария Пьявекки.

— Насколько сложен и отличен от оперных партий вокально-камерный жанр — у вас в репертуаре около 1200 произведений?

— Это хорошая школа для певца, можно сказать, русская. Вообще-то, никакой особой русской школы вокала нет. Как Мануэль Гарсия разработал классическую технику бельканто в начале XIX века, так она и существует по сию пору. Но в России она наложилась на наши национальные мелодии. И сплавом этого уникального единства стал русский романс. Романс, по сути, это мини-опера: в нем есть начало, развитие, кульминация и кода (буквально — хвост — авт.). А лучшие оперные певцы обычно и романсы великолепно исполняли — только в России. Потом из них выросло целое огромное направление — современная эстрада. В остальном мире это занятие для небольших голосов. Это и есть русская особенность исполнения, на которую повлияла «генетика» русской души. Души, с лихвой вмещающей в себя всю палитру чувств европейца, да еще и многое сверх того. Поэтому так удивляются за рубежом тому, как здорово наши исполнители передают суть итальянской, французской, немецкой музыки. Западным же певцам проникнуть в тайны русской души сложнее. Великий Марио дель Монако выучил «Пиковую даму» и... перед премьерой отказался петь. В ответ на вопрос журналиста: «Вы, что же, испугались сцены грозы, где верхнее «си»?» — он с легкостью спел это ариозо, а потом объяснил: «Просто к генеральной репетиции я понял, что не смогу так сыграть Германна, как это делают в России, а хуже я не хочу».

— Откуда у вас увлечение стихами?

— Первое стихотворение я написал в 13 лет. Желание писать осталось во мне на всю жизнь. Сейчас их уже около 1,5 тысячи. Римма Казакова всегда говорила: «Владька, ну, сделай ты книжку стихов». Но я пишу для себя. Недели две-три могу жить спокойно, потом вдруг ночью проснуться — и сразу за стол.

— Шофер, журналист, кинооператор, статист драматического театра — вам все хотелось попробовать или судьба так распорядилась?

— Это судьба. Когда меня спрашивают, что такое талант, я всегда отвечаю: «Это сгусток целенаправленной энергии». Где б ты ни болтался, судьба все равно тебя выведет к тому, к чему ты призван на этот свет. А эти боковые дорожки — видимо, просто для обогащения жизненным опытом. И это хорошо.