Хандрите, барин?

В России две беды — дураки и дороги, констатировал в свое время умудренный жизнью и опытом классик. Позволю себе не согласиться с почтенным Николаем Михайловичем Карамзиным. Есть, пожалуй, беда и почище, что-то вроде национальной российской болезни, — скука. Случается она чаще всего осенью или зимой: это когда до ближайшего города сорок верст, до соседа — семнадцать. А те самые дороги такие, что лучше и не вспоминать о них вовсе.

По расхлябанным колеям мотается оборванным нищим тоскливый бродяга-ветер, выстукивает по заляпанным окнам унылую музыку одиночества мелкий замученный дождик. А то затянет холмы, поля и чащи, расчерченные безлистыми корявыми ветками страдальчески изогнувшихся деревьев, белое, унылое безмолвие. Что взбредет в голову стареющему барину, уже смутно угадывающему конец своей некогда развеселой жизни и старающемуся заглушить ее, эту самую болезнь — скуку, дурачеством? Кстати, под таким названием и идет в некоторых российских театрах одно из ранних произведений Николая Некрасова — «Дурь». Со школьной скамьи известен нам Николай Алексеевич — поэт-гражданин, автор поэм «Кому на Руси жить хорошо», «Русские женщины». А еще, между прочим, романа «Три страны света», сюжет которого закручен похлеще, чем у Александра Дюма. Но начинал Некрасов как театральный критик и драматург и, как выяснилось, прекрасно знал, как тряхнуть душу российского зрителя, чтобы тот отсмеялся и, утерев легкие слезы, вдруг ощутил, как заныло сердце, потому что понял, что прежним остаться невозможно.

Пьесу «Осенняя скука», премьерный спектакль Русского драматического театра, ныне пользующуюся большой популярностью, в театрах представляют «яркой изящной безделицей, легким водевилем, искристой комедией положений». Но режиссер Искандэр Сакаев, пожалуй, сумел разглядеть в ней то, за что в веке девятнадцатом ее считали новаторской, предшественницей горьких чеховских пьес. И затянул яркие домотканые одежки, коврики, столь напоминающие Русь лубочную, картинную, с патриархальными дворовыми и душевным барином, пыльным, тусклым, бесконечным покрывалом, будто снежной бесчувственной вьюгой запорошил (художник-постановщик Димитрий Хильченко). Презабавно мается барин Ласуков (заслуженный артист РБ Сергей Басов), изобретательный в своем безделье, донимающий сонную дворню бессмысленными поручениями и с удовольствием распекающий ее за мелкие огрехи. Выказывающий недюжинную фантазию, придумывая дворовому увальню-мальчику (несомненная удача молодого Алексея Урбановича, не теряющегося на фоне маститых партнеров) прозвища сообразно своему настроению или ситуации: Храпаков, Козыревич, Мухоморов.

Все смешалось в доме Ласуковых. Печальная, с горчинкой, усмешка Чехова, подглядевшего унизительно мелкое, пустяшное существование, например, чиновника, однажды вдруг осмелившегося чихнуть в театре — страшное дело — рядом с высоким чином. Гончаровская обломовщина: вот только б встать, да столько ж можно сделать, да вы ж еще узнаете! Но хрупким, тающим видением скользит пленительный призрак лукавой незнакомки — девицы-прощальницы (Анна Асабина). Не так ли летят несбывшиеся мечты всемогущей юности: не успеть, не поймать, не выкрикнуть…Только гаснет в смутном полумраке кулис прощальный звон колокольчика, последнего отзвука упорхнувшей надежды.

Как прекрасную мечту принимает старый барин ту, что придет и высвободит его из пыльного плена забытой Богом усадьбы. И заберет туда, где мечты сбываются, ночи светлы и беспечальны, а дни покойны и несуетливы — теперь уже навсегда. «Тимоша-а-а…» — позовет чудесная девица чуть печально и насмешливо: баринов племянник приехал — порядок наводить и вершить великие дела. Вот передохнет с дороги — и всех удивит. Только к чему ж это всепонимающее, заранее прощающее «Тимоша-а-а»…

Сузились расстояния, и соседи шумят прямо за стенкой, а до столиц за час-два доберешься на самолете.

Только вот, если честно, кто из нас не начинал новую жизнь с очередного понедельника, чтоб с утра — зарядка, и на английском научиться как на русском, и чтоб сын перестал мяч во дворе гонять и, как соседский Сережка, бренчал на пианино. Но зарядка каждый день — это ж руками-ногами махать — скучно, английский из головы вылетает с той же скоростью, с какой влетает, и с сыном ругаться надоело — к пианино не привяжешь.

«В конце концов, скука — наиболее распространенная черта существования, — посчитал Иосиф Бродский. — И можно только удивляться, почему она столь мало попаслась в русской прозе, столь склонной к реализму».