Альфия Каримова: Я с детства знала, что отец — человек уникальный

При жизни поэт протестовал, если его называли великим. Кивал головой на книжную полку, поясняя: вот они, великие, стоят — Пушкин, Лермонтов. Теперь он нам не может возразить. Но великим его стали называть не поэтому. А потому, что так оно и есть. Однако у подобного признания имеются побочные эффекты. Образ любимого и знакомого многим не только по творчеству, но и по встречам при жизни поэта начинает потихоньку «бронзоветь». Время тоже помогает этому процессу, удаляя нас годами от него. А так хочется долго-долго помнить Мустафу Сафича добродушным, остроумным и искренним. И что-то новое, живое узнавать о нем. Например, каким он был среди самых близких ему людей — в кругу своей семьи. И мы решили поговорить об этом с дочерью поэта — Альфией Мустаевной Каримовой.

— Мустафа Сафич себя не жалел, жизненные силы не экономил, фронтовик, тяжело раненный, работал практически на износ, писал, хлопотал за людей, встречался с читателями... И все же, в чем секрет его долголетия?

— Думаю, что запас счастья помог ему дожить до этих преклонных лет. Сказались к тому же гены: долгожители в роду были. Ну и правильно относился к жизни.

— Это как?

— Из неудач никогда не делал проблем. Просто не обращал внимания на мелочи жизни. И нас этому научил. Мне кажется, что неразрешимых проблем не бывает. Так или иначе какой-то вариант решения всегда можно найти. Пусть не самый оптимальный, но выход есть всегда. Возникает задача — мы начинаем переживать, расстраиваться. А зачем? Жизнь все расставляет по своим местам. Только одно непоправимо в этом мире — смерть.

На первый взгляд может казаться, что папа жил неспешно. Нет, он жил очень активно, но не суетился. К старости, как у всех, появилось какое-то опасение, будто может что-то не успеть. Это ни в чем особо не выражалось, просто он старался просчитать действия заранее. В последний год жизни из-за проблем с ногой ходил, опираясь на палку, а на сцене во время выступлений появлялся без нее.

— Такое впечатление, что Мустафа Сафич был основательным во всем. И кажется: он не только не написал — ни разу не сказал ни одного случайного слова.

— Он выверял буквально каждый союз, междометие, знак... Словно разглядывал их с разных сторон, позиций. Как выглядит, как лучше звучит, передает смысл. Особенно это заметно в тех вещах, которые написаны на башкирском языке. Его книги рассчитаны на вдумчивого — не поверхностного читателя. У него и публицистика очень сильная — все об этом говорят. Взвешено каждое слово. Он не мог позволить себе писать что попало. Тем более в статусе такого опытного писателя. А уж если это было живое слово — когда он только успевал все так тщательно продумывать?!

Я много раз наблюдала, как он владел аудиторией, как внимательно его слушали. Вспоминаю один случай. В институте одно время была куратором студенческой группы, по плану нужно было пригласить ветерана войны.

Стала думать — кого? Папа говорит: «Пригласи меня». Я удивилась: неужели пойдет? Пришел, выступил, только встреча была уже в актовом зале и не с одной группой. Коллеги потом рассказывали: один студент пришел, достал книжку, думал почитать. Открыл — заслушался. Закрыл. Потом отложил, убрал в портфель и слушал, затаив дыхание.

Как-то еще в восьмидесятые годы его пригласили выступить в колонии перед заключенными. А отбывали там срок в основном молодые парни за хулиганство да кражи. И папа все думал: как к ним обратиться? Друзья, товарищи, граждане как-то не подходит. Взял и сказал: «Здравствуйте, веселые ребята!» Они так были довольны!

— Как ему самому удавалось справляться с плохим настроением, отчаянием и другими подобными вещами, которые зачастую присутствуют в жизни творческих людей?

— Он никогда не подавал виду, всегда старался держать себя в хорошем, легком настроении. В последние годы приходилось заставать его в грусти. Спрошу: «Пап, что, нет настроения?» Он тут же встрепенется, улыбнется, пошутит. А шутил по любому поводу, умел это делать непринужденно и кстати. Многие чиновники вспоминают его юмор, в таких кабинетах — это было нечастое явление.

— В семейном кругу народный поэт каким был?

— Мы просто забывали про его возраст. Нам всегда казалось, что все у него в порядке — и со здоровьем, и со всем остальным. Дома всегда подтянутый и внутренне, и внешне. У нас всегда был четкий распорядок дня. Завтрак — в девять, обед в четырнадцать часов. Все старались к этому времени быть дома. Если не получалось — отзванивались, предупреждали. Мы не просто обедали — общались. Стол обязательно был красиво накрыт.

У каждого в этой квартире было свое место. И мы до сих пор говорим: «в маминой комнате», «в холодильнике за папиным стулом»...

Нас с братом Ильгизом никто специально не воспитывал. Впрочем, один случай помню, когда мне «попало». Мы были детьми, поехали ночью на лошади в Кляшево. Тьма кромешная, а мы довольные, еще подсолнухов по пути надрали. Папа нас с добычей сурово встретил, сказал: «Это же воровство! Люди сажали, старались, а вы...» Я так расстроилась, не поняла тогда, что пошутил. Ну какой там убыток — пара подсолнухов?!

А вообще мы с детства были на редкость самостоятельными, и никто в этом не ограничивал.

Родители всегда были заняты, нас никогда не опекали. Время все-таки было другое. Я жила как хотела. Одна по городу гуляла, будучи первоклассницей. Ильгиз вообще уехал поступать в мореходное училище, не закончив десятый класс. На нас не давили, неусыпное око за нами не следило.

Мы видели, как живут родители, и в своих семьях отношения старались строить так же. Отец всегда говорил, что есть птицы певчие, есть — ловчие. Все три внука — Айгуль, Булат и Нияз — из певчих. На них нельзя кричать или наказывать, можно объяснить или договориться.
— В каком возрасте вам стало понятно, что отец у вас не такой, как у всех?

— Я сразу с детства это понимала, не потому что — поэт Мустай Карим, просто он на самом деле был особый, уникальный. Таких мало. Знакомых у папы было много, а настоящих друзей — не так уж. Его постоянно терзали какие-то мелкие людишки. Из равных ему был один — Расул Гамзатов. Они были тождественны по духу. Даже шутили одинаково. Когда уже постарели, Гамзатов говорил так: «Раньше я был молодой и красивый, а теперь просто красивый!» Папа себя оценивал скромнее, шутил, что он теперь хоть немолодой, но симпатичный. Такие личности появляются на свет в единственном экземпляре. Расул — один на весь дагестанский народ, папа — на башкирский. В них счастливо сошлись два таланта: писательский и человеческий. Расул жил далеко, но всегда незримо присутствовал в нашем доме. Мы с Ильгизом были с ним на «ты», поскольку он для нас родной человек.

Летом 1964 года, когда были на юбилее кабардинского писателя Алима Кешокова, на горной дороге под Эльбрусом родители попали в автокатастрофу. Больше всех пострадала мама, сидевшая рядом с водителем. Неделю не приходила в сознание. Местный хирург сделал операцию, затем доставили нейрохирургов из других городов... Так вот Расул Гамзатов не раз приезжал из Махачкалы, а ведь именно он, сам того не зная, пытался уберечь от беды, уговаривая родителей в тот трагический вечер вместо Эльбруса поехать к нему в гости. Кстати, и Кайсын Кулиев загружал до отказа свою «Волгу» овощами и фруктами и возил их маме из Нальчика. Его гостинцев хватало на всю больницу.

А так папа много времени проводил в Москве, и мы очень ценили, когда он был с нами. Это достаточно избитое выражение, но по-другому не скажешь: он для нас с Ильгизом был самым главным авторитетом. Никогда не ворчал. Даже когда ему было очень трудно, очень достойно себя вел. И свои внутренние идеалы, как говорит Ильгиз, не растерял, оставил при себе до конца своих дней. Он понимал логику времени, не сопротивлялся переменам, объективно принимал нашу действительность.

— Все признают, что у вас в доме какая-то особенная атмосфера, всяк сюда входящий чувствует себя здесь комфортно. Почему?

— Сейчас, мне кажется, уже не тот наш дом, который был раньше. Когда мы переехали в эту квартиру, часто электричество отключали. Только примемся что-то делать, шторы вешать, например, раз, и свет гаснет! Мы все садимся и начинаем петь. У мамы был чудесный голос.

Создать хорошую атмосферу — никто такой задачи не ставил. Как-то все само по себе складывалось. В нашем доме никогда не осуждали людей, не сплетничали, не сквернословили — папа всего этого не выносил. Нас с Ильгизом не воспитали корыстными людьми. Брат у меня очень порядочный, скромный. Конечно, мы старались прилично одеваться, любили вкусно поесть, но не это было главным, а то, что мы собирались все вместе. Основная ценность нашей семьи — роскошь общения. Папа много ездил, когда приезжал, очень интересно обо всем рассказывал. А мы ему сообщали местные новости.

И еще мама у нас мудрая была. Когда ее не стало, я прочитала мамины записи, аналогичные мне встречались только у Элеоноры Рузвельт, умнейшей женщины. Они с мамой во многом были схожи.

— А ссоры случались в вашем доме?

— Конечно. Что мы, не люди, что ли? Но скандалов никогда не было. И с отцом ни разу не ссорилась. А мама же — из дворянского рода, типичная настоящая женщина. Могла и покапризничать. Отец, благородный, старался не обращать внимания на женские слабости, но в то же время, как поэт, мог выступить, как говорят, ни к селу ни к городу по какому-нибудь поводу. Это же естественно, но чтобы ругаться, оскорблять — никогда! Мы этого не умели. Папа вообще не терпел даже малейших раздоров. У нас семья с традициями. Не делили родственников на «твоих» и «моих» — все были наши. Естественные, добрые отношения всех ко всем. Родители познакомились у маминой тетушки, и она потом всегда была рядом. Как вторая мама...

Мы с Олегом жили отдельно, когда Булат маленький был, жил на два дома и докладывал обстановку. Нам говорит: «Опять кортэтэй с нэнэй ссорились!» Ну как обычно из-за какой-нибудь ерунды, как молодожены. Потом шел к родителям и мрачно сообщал: «Наши плохо про вас говорят!» Мама спрашивает: «Это как?» Ребенок с тяжелым вздохом выдает: «Старики!»

— Что помогает привыкнуть к тому, что Мустафы Сафича нет?

— Когда человек уходит, сразу появляется много забот, проблем, которые вольно или невольно отвлекают от беды. Это и помогало, и до сих пор помогает, несмотря на то, что некоторые обстоятельства и отношение людей сильно огорчали. Что особенно жалко: выяснилось сразу, что не на кого было опереться. Наша семья есть — это понятно. А вот папины друзья — все ушли раньше него.

Отец был благодарным человеком — судьбе, обстоятельствам, людям. Даже в старости не утратил интереса к жизни. Мы с ним разговаривали на эту тему, он обещал: «Я долго буду жить, вас не подведу». Я говорила: «Папа, живи сколько хочешь». Не могла представить, что отец может стать беспомощным, немощным. И когда случился второй инфаркт, мы все сидели дома, ходили из угла в угол, нам говорили, что приезжать в больницу не надо, бригады врачей все делают... Там, видимо, перспектив не было. Когда узнали, что папе стало получше, Ильгиз ободрился:

— Ему потом надо будет больше гулять, я с ним ходить буду, пока он слабый.

А у меня мысль: «Наверное — это все!» Мне очень тяжело было, я как будто кусок сердца у себя вырвала. Потом узнали, что его нет. Я сама спросила: «Все уже?» И почти сразу начала думать, что делать завтра.

Некоторые предлагали похоронить по мусульманскому обычаю на второй день, но было важнее, чтобы все успели приехать проститься.

Еще два-три года назад ощущала безысходность, еще и потому, что не продвигались проекты, связанные с установлением памятника, со строительством музея. Рукописи мы с Ильгизом сами подготовим, архивы соберем, но есть вещи, которые зависят не от нас. Когда изменилась ситуация в республике, я имею в виду новое руководство, стало понятно, что все это стало возможно. Мы уже видели макет памятника в полную величину в мастерской московского скульптора Андрея Ковальчука. Мустаю еще нет шестидесяти, и это расцвет его творчества.

Андрей Николаевич никогда с ним не встречался, но много работал с фото и видеоматериалами, прочитал и вчитался во многое из написанного им. Он сумел уловить выражение лица, поворот головы, осанку. Мы дотошно обсуждали с ним все детали, вплоть до обуви. Нам нравится то, что он делает. Сейчас важно поэтапное финансирование.

Так будет выглядеть памятник Мустаю Кариму на площади перед Домом профсоюзов в Уфе.

Кроме того, идет работа над энциклопедией «Мустай Карим». Это огромный труд, тем более такого прецедента не было.

Радует, что есть много людей, которых я называю «мустаевцы». Они прилагают все усилия для того, чтобы имя Мустая Карима было достойно увековечено. Один пример. Когда по всей республике проходил литературный марафон в год 90-летия отца, до Баймака добрались поздно ночью. И вдруг видим на границе района автомобили выстроились, фарами светят. Столы накрытые стоят. Гармонист веселый вперед выходит — такая встреча! И примерно так было повсюду. Разве может не радовать то, что простые люди Мустая Карима знают, помнят, любят, продолжают читать?