Игорь ГУБЕРМАН: Я оптимист, и, думаю, это гормональное

Пролог

Пожалуй, со времен Большого драматического театра имени Г. Товстоногова Уфу практически не балуют гастролеры столь же высокого класса. Афиши в основном пестрят незапоминающимися именами звездочек, энергично занимающихся «чесом». Поэтому визит Игоря Губермана, как бы ни относились к нему и его творчеству, несомненно, событие в культурной жизни столицы. Тем более что творческий вечер известного писателя — явление редкое как факт. Можно по-разному оценивать знаменитые «гарики» и их право на принадлежность к жанру поэзии. Пресловутое же использование ненормативной лексики одни относят к желанию эпатировать публику, другие вообще затрудняются с определением принадлежности «гариков» к стихотворным формам. Но при общении Игорь Миронович просто пленяет обаятельным пренебрежением к условностям, означающим абсолютную и восхитительно беззаботную свободу. Прибавьте к этому несомненный профессионализм поэта, тонкую иронию, не подлежащую сомнению харизматичность и артистизм, и, возможно, станет ясно, почему с его вечера зритель расходился, еще долго сохраняя то же чувство упоительной свободы.

О молодости и Уфе

— Да, когда-то я работал на Куйбышевской железной дороге, жил в Деме и водил поезда от Кропачево до... Уже не помню эту станцию. Работалось изумительно. Подъезжаю к Уфе, а сердечко дрожит: знакомые все названия, оттуда, из молодости — Иглино, Чишмы. «Деньги есть — Уфа гуляем, денег нет — Чишма сидим».

О родине

— Мой дом — это Иерусалим. Когда-то я нежно любил Питер, но сейчас так мало гуляю, хожу, что лучшее место в этом мире — это моя комната. Я домосексуалист. Но я часто приезжаю в Россию и вижу, как она меняется: у людей другая походка, открытые лица, они научились улыбаться. Это приятно, но, правда, не всегда, потому что у молодых нахлынувшее чувство свободы нередко перерастает в распущенность.

Я побывал во многих странах, но главное отличие России от них все же остается: ни в одной стране мира при виде полицейского никому не может прийти в голову, что его могут отвести в участок и изнасиловать бутылкой из-под шампанского!

О характере

— Я человек беспечный, жена меня за это идиотом называет. С этим качеством надо родиться. По счастью, на детях это мало отразилось. Я оптимист, и, думаю, это гормональное. Отец у меня был советский инженер, на всю жизнь испуганный 37-м, 49-м, 53-м годами. Он обладал оптимизмом отчаяния. Когда в 70-е годы он видел, с кем я дружу, подходил ко мне и говорил: «Гарик, тебя посадят раньше, чем ты этого захочешь».

Об отношении к людям и поэзии

— Больше всего не люблю, когда люди к себе слишком серьезно относятся. А еще я чудовищно завистлив. Но завидую не чужим дачам, власти, а тому, что кто-то классно играет на поле, где бы мог сыграть я. Я завидую чужим четверостишиям, особенно анонимных авторов. Я писал свои стишки «в стол» лет 20. Но в конце концов все они напечатаны. А есть ведь люди, которые писали замечательные стихи и так и остались неизвестными.

На эту ерунду, которую когда-то случайно сказал Евтушенко: «Поэт в России больше, чем поэт», просто не нужно обращать внимания. Если поэт становится больше, чем поэтом, он перестает поэтом быть. Когда-то драматург Алексей Файко, написавший сценарии к фильмам «В шесть часов вечера после войны», «Человек с портфелем», которому я прочитал свои стишки, сказал: «Старик, да ты же Абрам Хайям». Мне это, конечно, было лестно, но не более. Если бы я нашел туфли под кроватью, он бы сказал: «Ты — Шерлок Холмс».

Темы у меня, в общем-то, не меняются: любовь, смерть, дружба, Россия, евреи. Я как акын — что вижу, о том пою. Хорошо отношусь к графоманам: если жена не ругается, если тебе нравится писать — прекрасно. Дальше речь идет уже о способностях и вкусе — получится, не получится. А еще у них, у графоманов, есть потрясающая черта. Среди тысячи четверостиший вдруг родится потрясающая строка, которая никогда не получится у профессионала. Но я жалуюсь на них. Постоянно. Я разработал особый стиль написания четверостиший и назвал его «гариками». Сейчас появились тысячи «юриков», «петиков», одна старушка в Питере издала три тома «ириков». И все это ужасно.

О журналистах

— Чаще всего меня спрашивают о том, что я пишу сейчас. Обычно журналисты плохо готовятся к пресс-конференциям и обожают спрашивать, за что меня посадили. Тогда я рассказываю байку о том, что я купил поддельный диплом гинеколога и открыл подпольное ателье татуировок и интимного дизайна. Это достойная награда человеку, который не подготовился к разговору.

О неформальной лексике

— Она не может считаться нецензурной — цензуры сейчас нет. Неформальная лексика — естественная и неотъемлемая часть «великого и могучего». Без нее не было бы Венички Ерофеева, Николая Юз-Алешковского. Все зависит от способностей и вкуса автора.

Я не люблю недоуменных лиц на своих концертах, но предупреждай — не предупреждай, все равно находятся люди, не знающие, что у меня в стихах попадается неформальная лексика.
Ругают меня за нее, как правило, интеллигенты среднего поколения. А старики и старушки наслаждаются. «Старушки мне легко прощают все неприличия и пошлое, во мне старушки ощущают их неслучившееся прошлое».

И не волнуйтесь за своих детей. Они просто обречены на полное знание всех тонкостей великого и могучего. Потому что это знание попадает к ним не только через посредников, хулиганов во дворе например, но просто из воздуха. Я дружу с одной американской семьей. Глава семьи — бабушка-филолог, выпускница питерского университета. Есть дочь, зять и внук. Внук — полностью бабушкин воспитанник. Она ему рассказывает о великом и культурном городе на Неве, мальчик приехал в Америку в возрасте одного года. Говорит на прекрасном русском языке. Как-то были они в гостях, внук целый вечер читал наизусть первую главу «Евгения Онегина». Все хвалили его и бабушку. Выходят, идут к машине. А во второй половине декабря в Бостоне гололед. И внук говорит: «Бабушка, однако, скользко на дворе. Дай, пожалуйста, руку. По крайней мере, е... вместе».

О зрителях

— Очень люблю читать от вас записки. Одна семья написала: «Спасибо вам. Мы каждый раз с огромной радостью уходим с вашего концерта». Одну из лучших записок мне написала молодая женщина из Донецка: «Игорь Миронович, можно с вами хотя бы выпить, а то я замужем». Выступаю в Казани. Получаю записку: «Игорь Миронович, заберите нас с собой в Израиль. Готовы жить на опасных территориях. Уже обрезаны. Группа татар». В Архангельске пишет мужик: «А существует ли всемирный еврейский заговор и как туда записаться?». Одна девчушка написала такую грустную записку: «Что вы все читаете про евреев? Есть ведь и другие, не менее несчастные». Очень редко бывают ругательные записки, которые я обожаю. Гениальную по лаконичности записку получил в Питере: «Много материтесь. Боженька услышит — язык от...».

О популярности

— Стоя на сцене, как-то особенно хочется хвастаться. Я, помню, был в Одессе накануне своего 70-летия. Шел по знаменитой Дерибасовской. Меня обогнал такой невысокий мужичонка, узнал, остановился и сказал незабываемые слова: «Вы — Губерман или просто гуляете?».

Об особенностях национального характера

— Евреев я наблюдал в самых разных странах и пришел к выводу, что мы народ очень необыкновенный в смысле поляризованности: на одном полюсе — ум, смекалка, быстрота реакции, словом, все то, за что одни нас уважают, другие терпеть не могут. Зато на другом — неимоверное количество глупцов. Это самый страшный тип, потому что он с апломбом, все знает, все может объяснить. Приведу пример. Жил такой уже начисто забытый скрипач Буся Гольдштейн. В 1934 году ему было 12 лет. В Колонном зале Дома Союзов в Москве его награждал орденом всесоюзный староста Калинин. Перед началом церемонии мама его отзывает и говорит: «Буся, когда тебе дедушка Калинин будет вручать орден, ты скажи: «Дедушка Калинин, приезжайте к нам в гости». Бусе неудобно, он отнекивается. Мама настаивает: «Буся, ты скажешь». Начинается церемония, мальчик послушно говорит, что велела мама. И тут же из зала хорошо поставленный на испуг дикий крик мамы: «Буся, что ты говоришь, мы ведь живем в коммунальной квартире!». На следующий день они получили ордер.

О русском народе

— Недавно переиздали мою любимую книгу «Прогулки вокруг барака». Ее окончанием я обязан русскому народу. Книжку эту я написал в лагере. Я там очень подружился с блатными. Они устроили так, что, когда из санчасти в половине десятого уходили врачи, меня туда запускали, и на клочках бумаги, иногда на газетных полях я записывал все, что услышал или о чем подумал. И от того, что книга моя продвигается, я по зоне ходил бодрый и веселый. Наверное, даже слишком. Потому что как-то совсем молоденький лейтенант, замначальника по оперативной работе, мне с омерзением сказал: «Губерман, ну что ты все время лыбишься? Ты отсиди свой срок серьезно. Когда вернешься — в партию возьмут». И вот как-то остановил меня пахан нашей зоны, угостил сигаретой с фильтром — нигде тогда в России таких сигарет не было — и говорит: «Мироныч, ты, говорят, книжку пишешь». — «Пишу». — «И все про нас напечатаешь?» — «Я для этого и пишу». — «Так если ты все про нас напишешь и если все это напечатаешь, сразу просись в наш лагерь — второй раз в этой же зоне сидеть гораздо легче».

Книгу я написал. Вынес ее врач-хирург и оставил у отца в Красноярске. В ссылку я примерно туда и попал, в поселок Бородино. Там открытый угольный разрез, я работал слесарем-электриком самого низшего разряда, как враг народа. Хотя я инженер-электрик с высшим образованием. Там я впервые познал, что такое известность. Поселок наш был далеко от этого угольного карьера. Приходилось выходить на дорогу, поднимать руку, и первая же машина-углевоз останавливалась. И вот я сажусь в такую машину. Водитель на меня смотрит и вдруг говорит: «Парень, а ведь, наверное, это ты и есть. Мне ребята рассказали, что на нашей трассе какой-то мужик завелся, который говорит «спасибо» и «пожалуйста».

И вот приехала жена, привезла семилетнего сына. Я тем временем свои клочки собрал, перебелил и хотел уже это все посылать в Москву друзьям. И вдруг сообразил, что не хватает завершающего абзаца. И не мог его написать месяца три-четыре. Поселок к нам тем временем приглядывался. Москвичи, евреи, пожилые, наверняка политические, а спрашивать нельзя — по этике. Сын выручил. Он никак не мог запомнить названия конторы, где я работал: разрезо-строительное управление — РСУ. А по вечерам мы ходили в кино: зальчик человек на триста, нравы патриархальные — с нами сидели наши надзиратели. Шел какой-то американский боевик. И по ходу фильма герой говорит своей девушке: «Милая, я хочу тебе признаться: я работаю в ЦРУ». И мой сын мечтательно на весь зал говорит: «Как папочка». Все встало на свои места: я американский шпион.

Теперь о книге. Жил в поселке тракторист Петя, невысокий — метр в шляпе на коньках, среднепрезидентского роста. Наполеонистый, категоричный. В восемь утра он выгонял трактор в поле, в четыре возвращался, выпивал бутылку плодово-ягодного вина «Слеза Мичурина», садился на скамейку около калитки и давал прохожим консультации по всем вопросам: космогонике, геофизике, истории, кончивши три класса на двоих с братом. И к нему шли люди. Иду я как-то и смотрю: около Пети стоят две старушки, наши соседки. Я поздоровался, пошел дальше и услышал за спиной... окончание книги. Одна из старушек говорит: «Но ведь они люди какие замечательные». А Петя ей: «Паршивых не судят».

О любви

— Я расскажу вам дивную местечковую историю, которой уж лет двести. В каком-то селе вышла замуж 16-летняя девушка Бася. Через два месяца у нее наблюдается уже приличный живот, и через месяц ясно, что родит. Соседки с понятной усмешкой Басиной маме говорят: «Что ж это Бася через два месяца после свадьбы — и уже такой живот». На что мама не растерялась: «Девочке 16 лет! Она знает, когда рожать?».

Не знаю, как к браку относится моя жена — она человек молчаливый, но я в графе «семейное положение» всегда пишу «безвыходное». Жена часто надо мной посмеивается из-за того, что пишу я глумливые стишки, но и сама в долгу не остается. Как-то в комнату, где я творил, залетел голубь. Она закричала: «Гони, гони его скорей, а то он на тебя сейчас наложит как на литературный памятник!».

Эпилог

Игорь Губерман:

И спросит Бог: никем не ставший,
Зачем ты жил? Что смех твой значит?
Я утешал рабов уставших, —
Отвечу я. И Бог заплачет.