Сергей Грицай: Театр сам выбирает, как поступать артисту

В канун Нового года — 29 и 30 декабря — меломаны столицы получили замечательный музыкальный подарок от Башкирского государственного театра оперы и балета. Там состоялась премьера оперетты Легара «Веселая вдова».
Надо сказать, что один из постановщиков спектакля — Сергей Грицай — осуществил уже более ста постановок в драматических и музыкальных театрах мира: России, Германии, Голландии, Швейцарии, Англии, Италии, Испании, США. Пять из них стали лауреатами Национальной театральной премии «Золотая маска». Почтительный трепет вызывает и перечень режиссеров, с которыми сотрудничал Сергей Иванович: Александр Калягин, Александр Галибин, Андрей Кончаловский, дирижер Валерий Гергиев и многие другие театральные деятели. На оперной сцене его партнерами были Елена Образцова, Анна Нетребко, Дмитрий Хворостовский, Пласидо Доминго.

— Наверное, нечасто встретишь мальчика, мечтающего стать артистом балета, хореографом, а не космонавтом, как было когда-то. Как начинали вы?

— Когда я родился, до полетов в космос оставался еще добрый десяток лет. Так что в космонавты я не стремился. Но с детства танцевал: в детском саду, в школе, на всех праздниках. В детстве я жил на Васильевском острове в Ленинграде, недалеко от военно-морского училища. И, естественно, грезил морскими странствиями. Первый мой танец поэтому, конечно, был матросский.

Мне повезло родиться в такое время, когда художественная самодеятельность в кружках, клубах, дворцах культуры была необыкновенно сильна. Достаточно сказать, что в репертуаре Дворца культуры имени Кирова, где я занимался, были балет Асафьева «Бахчисарайский фонтан», опера Гуно «Фауст». А трехактный балет «Конек-горбунок» стал лучшим на всесоюзном конкурсе-смотре художественной самодеятельности. Мне было тогда лет десять. Ставились детские спектакли, такая, например, советская шахматная сказка, как «Приключения солдата Пешкина». Нас занимали и во взрослых спектаклях: в «Вальпургиевой ночи» мы были маленькими сатирчиками. А потом пошли годы учебы — в хореографическом училище имени Агриппины Вагановой, в консерватории на балетмейстерском факультете.

— В вашей жизни все происходило как-то очень быстро: училище, консерватория, высшие режиссерские курсы в Москве. А потанцевать-то в театре вы успели?

— Все шло параллельно. Сейчас сам себе удивляюсь: откуда брались силы — ведь я танцевал 21 год, работал при этом хореографом. В первые два сезона участвовал в постановке двадцати шести спектаклей. Это были не только балетные постановки, но и драматические, музыкальные. Думаю, испытывать подобные нагрузки — физические, творческие — мне помогало безмерное желание «высказаться» на сцене.

Драматический театр многому научил: там актеры не плывут по поверхности, а глубоко погружаются в образ. Сам порой начинаешь анализировать чувства, переживания, действия героев.

— Вы участвовали в самых разных постановках. Это такая хорошая творческая всеядность или есть какой-то критерий, по которому вы выбираете место работы, жанр спектакля?

— За много лет творческой деятельности у меня сложился определенный круг режиссеров, с которыми я сотрудничаю постоянно. Театр настолько сложное явление, он так многомерен, содержателен и многолик, что ты всегда найдешь возможность себя выразить, внести в постановку что-то свое. За годы работы я понял одну хитрую вещь: в результате практически никогда не получается то, что ты задумал вначале. Возникает что-то неожиданное, будто и не зависящее от тебя. Театр живет по своим неведомым законам, он словно влечет тебя за собой.

— Драматический актер имеет много возможностей для того, чтобы донести до зрителя то, что хотел сказать своей игрой: слово, жест, те же танцы, пластику, пение. Какими качествами должен обладать танцовщик, чтобы зритель понял и проникся его образом?

— Прежде всего он должен быть актером. Только танцовщиком быть недостаточно. Правда, в балете артистизм не всегда удается раскрыть. Тут нужна удача. Хотя танцовщики умеют то, чего лишены другие артисты: они могут разговаривать телом, только их надо уметь «разговорить».

— На вашем счету более ста постановок. В каких странах, по-вашему, публика наиболее музыкальна?

— Италия — это страна, которая пронизана оперным искусством. Северная культура, конечно, отличается от южной. Север — это родина Верди, это Театро Реджио («Королевский театр») в Парме — один из старейших и самых престижных в Италии, выступать в нем панически боятся из-за безмерного уважения все вокалисты мира. Или представьте себе итальянского продавца в магазине одежды, обсуждающего достоинства того или иного тенора в каком-либо спектакле. Он прекрасно знает оперу, знает, каким должен быть голос и даже возраст певца в той или иной роли. В память о великом Верди в день его рождения или смерти все витрины магазинов, театры, школы — все увешано обычно его портретами.

Очень музыкальна и Германия. Если в наших школах на уроках музыки, к сожалению, популяризируют эстрадные произведения, то в немецкой средней школе слушают классику, дети сами играют дома на флейтах, скрипках, виолончелях. В европейских странах считается нормой, когда в доме звучит классическая музыка — это их среда обитания. Любовь к ней начинается в семье.

Интересный опыт был у меня в Америке, в Метрополитен-опера. Там сложилась высокая исполнительская культура, необыкновенно сильная традиция посещения театра. Для них это событие, они выбирают день, когда пойдут на спектакль, готовятся к посещению. Это праздник.

— Есть ли разница между тем, как работают наши и зарубежные актеры?

— За границей более строгий распорядок, там люди очень точны в своей работе. Сильный профсоюз, который имеет право вмешиваться во многие моменты творчества, беспрекословное соблюдение репетиционного времени. Во многих зарубежных странах театральный процесс — это процесс производственный, как любой другой. Между тем, он умудряется оставаться творческим.

— Не легче ли ставить спектакль в стационарном театре, когда знаешь возможности актера, внутритеатральную жизнь?

— Я, видимо, человек, окончательно испорченный переездами из одного театра в другой, из одной страны в другую. Мне это нравится. В этом есть некая тайна. Новая обстановка, новые люди, к которым надо найти подход, — все это будоражит и меня, и актеров тоже.

— Насколько вы, как хореограф, допускаете импровизацию со стороны актера?

— Предложения приветствуются. Актер может скрывать в себе такие творческие глубины, о которых никто и не подозревал, может очень удачно и неожиданно подать себя. Тогда происходит диалог между постановщиком и актером, в котором порой и рождается истина. Этот процесс, пожалуй, — самое ценное в творчестве.

— Как вы относитесь к стремлению режиссеров осовременить свои постановки?

— Они удаются далеко не всегда. Я видел, например, постановку «Бориса Годунова», в которой по сцене строем ходили... буденновцы. В чем здесь смысл? А вот «Травиата» с Анной Нетребко в главной роли произвела сильное впечатление, хотя и была поставлена нетрадиционно. Мужской и женский хоры были одеты исключительно в мужскую одежду. В центре авангардного спектакля как символ женщины существовала Виолетта — олицетворение жгучего желания всех мужчин. Вот это было интересно. При этом традиционно поставленная Франко Дзефирелли «Аида» в Метрополитен-опера держится на сцене вот уже 30 лет. Мне кажется, этот спектакль еще столько же будет радовать зрителей. В нем продумано все до мельчайших деталей: костюмы, декорации. Рабы, действительно, производят впечатление рабов, золото не кажется мишурой. Выстроен двенадцатиметровый дворец, на вершине которого стоят стражники с копьями. Удивительная красота воплощения сюжета!

— Извините за личный вопрос, но у вас была история, которую придумала самая, наверное, великая сочинительница — жизнь. Расскажите, если можно, про своих немецких братьев. Первая встреча, наверное, вызвала бурю эмоций.

— Мой будущий отец после войны оставался в Германии до 1949 года. В это время он познакомился с немецкой девушкой Генриеттой: они полюбили друг друга, у них родились два мальчика-близнеца. Время было непростое, и отца отправили из Германии в СССР. Генриетта все надеялась, что он к ней вернется, но вернуться не удалось. Она одна вырастила мальчиков, которых назвали Андреем и Петром. На моей маме папа женился уже после возвращения домой. Я не знал о существовании братьев, пока не стал взрослым. Только в 1988 году мы встретились в Ленинграде. В тот год рухнула стена, разделявшая две Германии. Они приехали к нам, и в аэропорту, пока ждали багаж, мы стояли по обе стороны стеклянной стены, соединив руки. Мы впервые видели друг друга.

— Вы много поездили по свету, а есть ли у вас любимое место на земле?

— Это Пушкинские горы, Михайловское. Там все пронизано необыкновенно сильной энергетикой Пушкина, все напоминает о нем. Туда хочется возвращаться и возвращаться.

— По-прежнему ли ценится в мире классическая школа русского балета?

— Русская школа сильна своими традициями, которым уже более 250 лет. Им трудно что-либо противопоставить. Это как устное народное творчество, просто передается, так сказать, «из рук в руки». Я всегда ощущал присутствие тех великих танцовщиков, которые уже ушли, но мои педагоги, получив от них некий творческий заряд, передали его мне. Временная цепь не прерывалась никогда. Одним из наших учителей, например, была легендарная Евгения Бибер, она принимала участие еще в «Русских сезонах» Дягилева.

Съездить на международный конкурс, пройти стажировку в каком-нибудь ведущем театре мира — все это почетно, это нужно, но жить и работать всегда следует дома.