Зураб Соткилава: Оперный певец — это ещё и расчётливый бухгалтер

— В 50-х годах двадцатилетнего капитана сборной Грузии по футболу звали Зураб Соткилава. И все же вы расстались со спортом и стали блестящим певцом. Как произошла столь резкая метаморфоза?

— Футбол с детства был моей главной любовью, хотя дома его называли хулиганской игрой. В 16 лет я попал в сухумское «Динамо», где, представьте, считался восходящей звездой. Ни о какой певческой карьере не думал. Хотя музыка всегда жила в нашем доме. Мои бабуся и матушка здорово играли на гитаре. Они садились на улице около дома, исполняли старые грузинские песни, а я им подпевал. Интересно, что папа, не имевший слуха вообще, поддержал мои оперные начинания, а мама, обладающая абсолютным слухом, была категорически против.

Правда, все это было позже. А тогда… Я до сих пор горжусь тем, что выходил на поле против самого Льва Яшина. Кстати, на примере великого вратаря лишний раз убедился: чем большего человек добился в жизни, тем он скромнее.
Точку в моей футбольной карьере поставила поездка в Чехословакию. Там я получил серьезную травму, и меня отчислили из команды. Но задолго до этого к родителям в гости пришла пианистка Валерия Разумовская, уже тогда она считала, что меня ждет сцена. Никакого значения ее словам я не придавал, но все-таки согласился прийти к какому-то заезжему профессору из тбилисской консерватории на прослушивание. Особого впечатления, помнится, на него не произвел. И тут в моей жизни свою роль вновь сыграл футбол. Попасть на стадион было невозможно. Я стал для профессора поставщиком билетов. А в благодарность он потихоньку приучал меня к мысли, что оперное пение — совсем не худший вид времяпрепровождения. Подобное будущее, правда, в ту пору вызывало у меня хохот. Но пришло время, и профессор сказал: «Кончай в грязи пачкаться, давай чистым делом заниматься». И я поступил в консерваторию.

— Зураб Лаврентьевич, среди ваших многочисленных наград и званий есть и такая: почетный член Болонской академии музыки — «за блестящую трактовку произведений Верди». Думается, носить подобный титул неитальянцу вдвойне приятно. Чем же вы купили искушенную итальянскую публику?

— Во-первых, это, конечно, голос: классическое bel canto. Во-вторых, один из критиков сказал обо мне необыкновенно точно: «Соткилава — строгий герой-любовник итальянской оперы. Но из всего набора, необходимого для образа ловеласа, в полной мере он обладает только удивительной красоты голосом и природным артистизмом. Для того, чтобы пользоваться любовью публики, этих качеств маловато. Мудрый Соткилава и не стремится обзавестись другими. Ни на кого не обращая внимания, он напевает Манрико, Герцога, Радамеса. Это, пожалуй, единственное, в чем он был и остается грузином, — работать, несмотря ни на что, ни секунды не сомневаясь в собственных достоинствах». Я красотой, действительно, никогда не блистал. Всегда брал пением. Ну, и репертуар подбирал соответствующий. Только секрет все равно в другом: в том, кем я являюсь сегодня, несомненно, заслуга жены Элисо. Семья для меня — святое. Хотя две дочери и муж-тенор в доме — это хуже, чем пятеро детей. Но супруга моя, красивая и сильная женщина, из рода Багратиона. Именно Элисо создала в нашей семье уют и все сделала для того, чтобы я мог петь. Она ради меня пожертвовала карьерой пианистки, хотя окончила консерваторию с красным дипломом. Все удивлялись, почему она вышла за меня замуж. Говорили: «Ах, какая девочка!» А я взял и женился на ней.

— Вы еще и талантливый педагог, судя по тому, что ваших выпускников с удовольствием «растаскивают» самые знаменитые театры мира. Что за молодежь идет нынче в певцы?

— Мои ученики пели в «Метрополитен», в «Ла Скала». Да и сейчас не жалуюсь — хорошие приходят ребята. Конкурс большой, и я теперь уже, кроме голоса и музыкальности, учитываю внешние данные. Это очень важно сегодня. Не для меня — мне важны голосовые данные. Но в театрах стали смотреть на фигуру, личико. На мой взгляд, нынешним студентам не хватает той уникальной техники, которой научили меня великие учителя. Мой педагог Нодар Ангуладзе говорил: «Голос дает Бог до 35 лет. Если не выучишься технике, Бог отнимет голос. Чем больше в нем металла, тем он драматичней». Но я редко «включаю драму»: это убивает тенора. Когда ты спел в спектакле первую ноту, должен понимать, что через три часа нужно будет взять ту же ноту так же свежо и красиво. Поэтому оперный певец — это еще и расчетливый бухгалтер.

— В 60-х годах вы стажировались в «Ла Скала». Для тех лет это было просто чудом. Как вы очутились в Италии?

— Тогда, чтобы попасть в «Ла Скала», мы проходили всесоюзный конкурс. Это был такой обмен: пять певцов из «Ла Скала» едут к нам, а пять из Советского Союза — к ним. Мы не имели права разговаривать ни с импресарио, ни с заинтересованными людьми. Всем заведовал Госконцерт, и эта организация что хотела, то и делала. Очень много вреда нанесла молодежи, перспективным певцам. А в Милан я попал через Африку. На прослушивании для поездки на фестиваль в Алжир меня вдруг спросили: «Хочешь учиться в Италии?». Я потерял дар речи. И уехал в «Ла Скала». Это была великая школа.

Плохо другое — на первую свою зарубежную постановку я выехал в сорок три года. Это поздно, тем более для тенора из Советского Союза, потому что импресарио, естественно, хотят работать с молодыми. Сделай я это раньше, у меня была бы совсем другая жизнь. Зато мы — далеко уже не юные первопроходцы: Образцова, Касрашвили, Синявская, Атлантов, Нестеренко, Мазурок — крайне удивили Запад. Там ведь было какое представление о нас: «А, Россия! Калинка-малинка!» И тут-то появились мы.

— Как вы относитесь к изыскам в области оперного искусства, в частности, к последним скандальным постановкам Большого театра?

— В Большой пришли люди, с которыми мне не хотелось бы иметь дело. Один пример: отбор певцов на «Золотого петушка» делали в Вене. Поехали ребята, повеселились неделю, вернулись и взяли тех, кто был — из старых артистов. Зрители смотрят, какие стали красивые стены, какая удобная парковка… и спят в зале. Мне нравится, что сказал Дзефирелли на постановке «Аиды» в «Ла Скала»: «Я ставил традиционно, потом меня стали считать консерватором, и я попробовал модерновые постановки. Но это оказалось слишком просто и слишком скучно для меня. И я опять стал консерватором». Я тоже этого придерживаюсь. Нельзя вмешиваться в замысел композитора. Никто из нас не умнее Чайковского. Поэтому я противник того, чтобы переправлять музыку, либретто.

У русского театра не так много оперных шедевров, чтобы ими разбрасываться.

— Несмотря на то, что российские голоса солируют на самых разных площадках мира, вы как-то сказали, что сейчас нет выдающихся певцов.

— В истории оперного исполнительского искусства можно выделить определенную цикличность — каждые 20 — 25 лет появляется новое поколение талантливых, выдающихся исполнителей. Мое поколение немного задержалось на сцене. Нас пока некому сменить. Появляются интересные голоса, но они еще как следует не обработаны. Сегодняшним молодым исполнителям не хватает культуры пения. Поэтому с настоящими звездами туговато. Для меня же до сих пор наивысшей похвалой остаются слова моего педагога маэстро Дженарро Барра: «Молодой звук Зураба напомнил мне теноров былых времен». Речь шла об Энрике Карузо. А его, я считаю, еще никто не перепел.

— Зураб Лаврентьевич, ваши пожелания к одному из самых любимых праздников — Новому году.

— Черчилль сказал гениальную вещь, и я с ним полностью согласен: «Не желаю вам здоровья, не желаю вам богатства, все это было у пассажиров «Титаника». Желаю вам удачи!»