Это долгое, долгое лето…

Наконец негативную квартиру с неприятными сюрпризами на первом этаже нам поменяли. В 1958 году мы оказались на улице Ленина, 21, над гостиницей «Башкирия». На этот раз в квартире у нас было два маленьких балкончика: с того, что выходил во двор, был виден ресторан гостиницы, «Горелый завод» на улице Кирова и строящийся корпус «Башэнерго». По вечерам со стеклянной веранды ресторана гостиницы неслась песня «Марина, Марина, Марина, твержу я и ночью и днем! Марина, Марина, Марина — одна ты на шаре земном!».

Вокруг яблоневые деревья в такт музыке ритмично покачивали ветвями, осыпая плоды; редкие фонари мерцали на соседних улочках, освещая малоэтажные дома. В августе метель из миллионов мотылей устремлялась на свет, устилая землю конвульсивно трепыхающимися прозрачными крыльями бабочек-однодневок. Между приоткрытых занавесок домов угадывались живописные натюрморты из гераней, фикусов и алоэ.

На противоположной стороне улицы Ленина — тоже сады и антикварные дома с резными башнями и наличниками. Из двора напротив в определенный час выходил дядя Спартак на костылях и закуривал папиросу. Двор — одна семья, дети бегали по крышам. Помню, как-то сын отважного героя войны Мурзина водрузил кепку дворника на трубу котельной. Дворник за кепкой лезть на сорокаметровую высоту не решился. Вышла мама отпрыска, она была радисткой в диверсионном отряде, однако осталась недовольна акцией, как был недоволен подрывной деятельностью ее семьи в Чехословакии Отто Скорцени. Кепка с риском для жизни была возвращена группенштандартдворнику.

Мы играли в футбол и били стекла, но в каждом дворе были скамейки, на которых дежурили бдительные старушки и запоминали все, как фоторегистратор. Соседями по площадке третьего этажа у нас оказались Захар Маркович и Берта Михайловна Лифшиц.

С ними связана одна история. Кто-то, вселяясь в новый дом, привез с собой старый диван с шевелящейся протертой обивкой. Он простоял в подъезде несколько дней. Оказалось, что шевелили ткань голодные и злобные клопы, которые сумели за ночь пробраться в ближайшие квартиры. Вкуснее всех оказался я — самый молодой — на мне было больше всего красных, как от поцелуев, волдырей. Нашим карательным отрядом руководила незабвенная Берта Михайловна. Применяя химическую атаку с ДДТ, мы одержали трудную победу, а диван-клоповник под руководством Захара Марковича линчевали на костре во дворе, остальных тварей я добивал в квартире молотком.

И, конечно, нас объединял театр. Кудрявого сына семейства Лифшиц звали Яков. Дядя Яша вместе с женой Набилей Валитовой были премьерами нашего балета, но потом уехали поднимать воронежский балет. Пока родители были живы, он заходил к нам, и я даже делал эскизы для его постановок в Израиле.

В тот год мама уехала на гастроли одна, потому что папу назначили консультантом фильма-балета «Журавлиная песнь». Утром за нами приехал директор театра Лавров, и мы поехали в Охлебинино на съемки. Отправились на старой тарахтящей «Победе», глотая пыль — асфальта не было. Наконец на берегу Уфимки увидели стан наших танцоров — юрты и грузовики Свердловской киностудии.

Кордебалет удачно вписывался в природный ландшафт, многие ходили в башкирских костюмах, но с удочками, а стайка «балетных журавлей» собирала ягоды. Вдруг выскочил Арсланбай — дядя Халяф (Сафиуллин) в плаще с нагайкой и закричал: «Зойка, ты собрала землянику? Я рыбу уже наловил!» Возле озера забетонировали площадку для танцев; софиты, на которых висели луки и арканы, еще не подключили. Костюмеры варили тройную уху, выжимая мелочь через марлю, а крупную опуская в наваристый бульон на минуту. Прохаживалась с цветами Зайтунгуль — красивая и талантливая балерина с европейской внешностью — Эльза Сулейманова. Театр возлагал на нее большие надежды, но она уехала, удачно выйдя замуж. Директор театра привез какие-то документы, отец просматривал костюмы и утварь.

Потом Лавров предложил искупаться, чтобы свежими ехать домой. Кресла автомобиля могли намокнуть, поэтому взрослые остались в чем мать родила, с меня тоже хотели содрать трусы, но я убежал. Обратно ехали кое-как, еле взобрались на Охлебининскую гору, радиатор булькал и кипел. Вернулись домой к ночи. На этот раз я, наконец, нормально поспал на маминой кровати — у бабушки помещался уже с трудом.

Во время занятий в школе в родительский дом я в основном приходил утром в воскресенье и уходил вечером. Гастроли и вылазки с папой и мамой во время каникул — скорее исключения, у мамы жила ее сестра, которая вышла замуж за писателя-фронтовика с одиннадцатью боевыми орденами — Дениса Исламова. Кухня у родителей превратилась в уфимское Переделкино — филиал Союза писателей. Лучшие друзья нашего зятя — Нажип Асанбаев и Ангам Атнабаев — регулярно проводили шумные винные ассамблеи и строили творческие планы по поимке своего третьего друга — великого и ужасного Арслана Мубарякова. Появлялся он неожиданно, феерично: густым, как гудок парохода, голосом Зевса-громовержца произносил: «Хоумыхыгыз!!!» Пафосное приветствие подкреплял блистательным жестом трагика и затем торжественно доставал несколько заветных бутылей портвейна «777» — у писателей вмиг исчезала головная боль и творческий застой, появлялось вдохновение — они вновь начинали каламбурить и хохотать, потом Мубаряков надвигал кепку на глаза и опять исчезал.

Говорили, что он скрывается на улице Пулеметной от строгой жены. А мне фантазия рисовала, что он разъезжает на тачанке по улице Пулеметной и что с ним там Пугачев и Чика Зарубин. Все взоры опять устремлялись на Дениса, произносились тосты за его принципиальность в споре с ханжеской парторганизацией СП и поднимались граненые стаканы за его «Зееловские высоты» и «Дорогу на Берлин». Говорили, что он — лучший фронтовой писатель, и действительно, у него — участника штурма Берлина — было 11 боевых орденов.

Мой отец не выдерживал очередного писательского чаепития и уходил на любимый диван, а мной овладевал творческий экстаз — я в своих рисунках клеймил поджигателей войны: рисовал дядю Сэма с козлиной бородой, в цилиндре и с бомбой в руках и в страшном смущении показывал гостям. Само собой возникал тост «За мир во всем мире!».

Мы с папой с Сафроновской пристани на речном трамвайчике по старице, которая заворачивает в Затон, плавали в Миловку на рыбалку. Там же копали червей, брали лодку на дебаркадере — речка была прозрачная, как слеза, видно было, что наши червячки пришлись по душе окуням. Наступили длинные летние сумерки: мы засобирались домой, сели в последний трамвайчик. Тихая старица опять соединилась с широкой Белой, пыхтели пароходы, на плывущих плотах что-то варили.

Потом на пригорке зазвенел обычный трамвай, на Пермской опять у нас проверили тормоза. И вот уже дом, во дворе которого нас ждала куча беспризорных кошек, а в квартире — полусонный и ленивый кот Васька.