Свинство, одним словом

1972 год. Мне 25 лет. Руковожу районным комитетом ВЛКСМ. Жена Люся работает фельдшером «Скорой медицинской помощи». Трехлетняя дочка Юля уже хорошо обжилась в детском саду. Молодая семья продолжает успешно укреплять свои жизненные позиции в служебной и экономической областях. В конце мая мы обзавелись, например, собственной скотиной — родители подарили поросенка месячного возраста! Радости нашей тому исторического значения событию не было предела и размеров: «Выкормим — будем зиму жить на своем мясе, хватит уже заглядывать в глаза папе и маме в ожидании очередного подношения на обеспечение каждодневных жизненных потребностей!» — ликовала юная семейная пара.

Но чувство глубокого удовлетворения от свершившегося акта — успешного вступления в славные ряды сельских скотовладельцев — стало быстро улетучиваться под давлением вдруг возникших проблем, рожденных потребностями и условностями обеспечения процесса содержания и выращивания столь неординарного животного. Местом каждодневного пребывания боровка стал бревенчатый сарай-дровник, но вот организация регулярного прокорма превратилась в трудноразрешимую задачу. Самим себе на обеденный стол ставить нечего, а тут надо было еще и питать это страшно прожорливое создание матушки-природы! Вынуждены были нарушать священные советские законы, запрещавшие скармливание скоту продукты питания, предназначенные на прокорм человека — тайно и явно приносить из магазина на завтраки-ужины поросю хлебные кирпичи из муки грубого помола и потому до крайности дешевые — по 13 копеек за килограммовый ситник ( так называли мои собратья выпечку из несортовой обойной муки). В свинячье корыто кроме кусков хлеба добавляли в изобилии и траву — обычно измельченную топором лебеду. Растущая животина от такого харча приходила в уныние и озлобление даже! Целыми днями с нашего двора разносился по окрестности пронзительный поросячий визг-вой-стон! Стенания боровка нас с Люсей приводили в отчаяние. Рот этому гаду ведь не заткнешь, но и терпеть его противный скулеж сил наших и терпения не хватало.

Переживали муки нравственные не только хозяева скотины — соседи. А это были в основном башкиры и татары, по природе своего мусульманства не совсем большие патриоты свинины и свиней. От поросячьих рулад им тоже некуда было спрятаться. Именитый сосед мой председатель исполкома райсовета Хажи Миндиахметович Ахметов (увы, давно уже покойный) униженно просил: «Володя, ну ты хоть на полдня как-то утихомирь своего борова. У нас сегодня гости соберутся. Ни песен попеть, ни поплясать им всласть под поросячий визг… И вообще, к нам с Валидой из-за твоей скотины уже и люди перестали заходить!»

Я молчал. А что тут скажешь!

Порося наш вдобавок имел склонность к некому чудачеству. Например, любил отдыхать на высоком крыльце хозяйской половины дома. Взберется, удовлетворенно похрюкивая, по крутым ступенькам (высота крыльца была под два метра), уляжется у двери и блаженствует под солнечной лаской. Дверь входную не открыть, в дом не войти, из дома не выйти. На все посягательства хозяев на личное пространство боровок отвечал недовольным визгом. И никак не желал подвинуться.

Необъяснимым для человеческого ума было и то обстоятельство, что боровок почему-то невзлюбил Володю Коннова, заведующего орготделом райкома ВЛКСМ. Придет парень в гости или по делу, разуется на крыльце, а после завершения визита гостя часто ждал такой сюрприз: туфли бесследно исчезали! Обувка хозяев и других гостей наличиствовала, а Володиной нет! Порося его туфли, бывало, не просто воровал, но еще и прикапывал в мусоре. Ни к чьим иным ботинкам-сапогам хрюшка интереса не проявляла.

Изумляла народ и другая причуда борова — его любовь к катанию на сорокалитровом бидоне. Двор наш имел достаточно крутой уклон. Боров посредством рыла своего пятачкового закатывал бидон на самое высокое место двора, ложился на него животом и, перебирая ногами, в полном своем удовлетворении скатывался вниз. И так происходило раз за разом… Народ, мимо проходящий, от смеха хватался за животы при виде такой циркового содержания картины. Я как хозяин артиста буквально лопался от гордости за своего талантливого подо­печного.

По осени я разжился мешком обойной муки. Появилась и картошка со своего огорода. Боровок затих, приостановил свои сольные выступления. Но все равно держал хозяев и округу в напряжении и даже страхе: а вдруг скотине что-то не по душе придется! Горло его непростуженное, луженое, а крепостью нервов боровок отродясь не отличался — мог заверещать так, что тесно всем будет. По крайней мере на ближайшей половине села!

…В начале ноября по первому снежку боровка мы забили. И все село с облегчением вздохнуло.