Байки с Первомайки

В доме, где прошло мое детство – Калинина, 12, было больше 100 квартир. И в пределах десятка – т.н.,отдельные. Где жила только одна семья. Остальные квартиры были коммунальными. (Вероятно, в начале пятидесятых, такое cоотношение было и в нашем общем доме – СССР).

Но и это было счастье. Не больше трех семей на кухню, туалет, ванную – не сравнить с бараком, где кухня тоже одна. Зато семей – не меньше двадцати. Да и «удобства» (один из многих эвфемизмов дурно пахнувшего, щелястого, с жиблым полом туалета) во дворе. Там же, в колонке, и вода.

Как все временное, бараки прожили невероятно длинную жизнь. Даже сегодня они, кое-где, у нас – порой, увы, встречаются.

Во всяком случае, летом этого года, проезжая мимо родного завода, я едва не вывалился из машины, увидев стоящий, как ни в чем не бывало, двухэтажный барак на углу Революционной и Аксакова. Первое бесповоротное и неотменяемое решение о его немедленном сносе было принято в середине семидесятых. Каких-то сорок лет тому назад!

Правда, надо честно сказать, что чисто внешне барак – нежилой, оконные рамы вынуты.

Дверь на Революционную, аккурат на трамвайную остановку, заколочена досками крест-накрест.

Опять же, правда и то, что оконные проемы забиты фанерой или многослойным картоном с торговыми марками самой дорогущей бытовой электротехники. И во дворе, где мы с Сережей Шевченко поставили машину, что бы я перешел улицу и приложился к родёмым камням, пахло свежевыср..нымг..ном и чем-то, напоминающим о столовских щах из гнилой квашеной капусты.

Жив, курилка, жив! А если поехать к Курочкиной горе (когда я спрашивал в детстве, где находится Кудыкина гора, мне показывали именно её), то, думаю, и там ещё не повывели всех родных братьев- близнецов этого барака. И в других укромных местечках Уфы… Стоит только поискать…

Даже относительно малонаселенные коммуналки «Госбанка» имели не очень-то привлекательную «ауру». Детским жутким воспоминанием стала смерть двухлетнего малыша из соседней (прямо рядом, на одной площадке) коммуналки. Он выбрался из своей комнаты, добрел до общей кухни и, непонятным образом, опрокинул на себя кипящую выварку с соседским бельем.

Мать погибшего ребенка кормила грудью его новорожденного братика, и об соседской стирке, естественно, не подозревала. До сих пор в ушах стоит его крик…

В более поздние времена, журналистом, я «разбирался» в коммунальных соседских войнах. С кровью, крысиным ядом в кастрюлях…

Хотя, знаю прямо противоположные истории: как большая коммунальная квартира выхаживала после инсульта ветераншу нашего завода: фронтовичку, глубоко одинокого человека. Выходили, кстати. А живи она в отдельной квартире, то умерла бы, скорее всего, на полу в кухне, где «застал» её удар.

Спас меня мой атеистический бог и от другого коммунального «счастья» - общежитий. Даже в Свердловске, все шесть лет учебы, как-то по гостиницам и съемным квартирам…

Однако, в семнадцать лет я целый месяц прожил в самой настоящей большой – пребольшой московской коммуналке. И не могу назвать этот, до сих пор памятный до мельчайших мелочей опыт, отрицательным. Скорее, наоборот.

Однако, все – по порядку.

В Москву! В Москву!

(из пьесы «Один брат»)

Как я уже рассказывал: сразу после окончания школы пошел работать в НИИпромстрой. При устройстве на работу, сразу обговорил, что возьму в районе ноябрьских праздников месяц без содержания. Для того, чтобы поехать в Москву и, якобы, походить по ВУЗам, подобрать подходящий. Директор института великий Полак охотно пообещал мне это. На его старорежимный взгляд, ребенок из интеллигентной семьи обязан учиться, а не давить бетонные кубики (см. «Пропилеи жизни»).

На самом деле, мое желание поехать в Москву в разгар театрального сезона был не случайным, а обусловленным. Обстоятельствами, произошедшими годом раньше. Летом 1967 года, уступив моим мольбам показать мне настоящий, а не кисловодский – Кавказ, папа с мамой и мной поехали в совершенно замечательное место: курорт Манас-Кент неподалеку от Махачкалы.

Это была «база», откуда мы объездили весь горный Дагестан.

Сегодня, такая поездка кажется совершенно дикой. Если, конечно, ты не сотрудник ОМОНа или похожей героической организации.

Но в конце шестидесятых – это был рай. И морской, и горный.

Если вы не были на Каспии, вам все равно не объяснишь: почему это море – самое лучшее на свете…

Если вы и были в горах,на Скалистом хребте Кавказа… Тоже ничего не объяснишь – про свой Кавказ. Он такой, Кавказ!Кому каким хочет, таким и проявляется. Каждому своим. И навсюжизненно влюбляет в себя.

Группа коттеджей, где жили мы, граничил с Домом отдыха. Пляж – один на всех. И, одновременно, на двух человек. Один, нетрудно догадаться – мой отец. Второй – артист театра на Таганке Готлиб Михайлович Ронинсон. Если не вспомнили, охотно напомню – муж Скобцевой в «Зигзаге Удачи». И грек-сладострастник в «Беге», которого изгоняет от своей возлюбленной Баталов.

Рядом с папой кучковались люди в возрасте, с большим жизненным опытом. И разговоры там шли очень серьёзные.

Даже представить не могу – сколько замечательных баек я упустил, предпочтя «тусовку» Готлиба Михайловича.

Но, во-первых, там было СТОЛЬКО красивых московских и немосковских девочек. И, главное, царивший в этом кружке Ронинсон удивительно вкусно рассказывал о таком таинственном и до сих пор влекущем меня театральном мире! Я слушал, как зачарованный. Мальчик я был не закомплексованный, охотно шутил,и даже пытался подкалывать окружающих. И не всегда это было несмешно.

Перед своим довольно скорым отъездом, Г.М. Ронинсон раздал нескольким девочкам и мальчикам некое подобие визиток – листки плотной бумаги с его автографом и внутренним телефоном в театре.

-Позвоните со служебного входа, я помогу попасть на спектакль.

Я, ни разу не москвич, даже и не понял, как мне повезло.

Представьте: ничего не знал о любимовской «Таганке». Даже о Высоцком как актере этого театра. Приехав в Уфу, навел справки, и обалдел…Это яудачно съездил на Кавказ.

Взгляд на мир через седло унитаза

Хотя надежды на то, что Готлиб Михайлович Ронинсон вспомнит меня через целый год, и исполнит свои обещания, были мизерные, я твердо хотел – хотя бы проверить это.

И вот, в конце октября 1968 года, подзаработав кое-каких деньжат, поехал в Москву.

Мой старший брат, как я уже докладывал в «Главной Военной Тайне», в этот момент служил Родине на Дальнем Востоке. А его жена Лина, в ожидании предстоящих родов, жила со своими родителями во Втором Волконском переулке, что прямо рядом с Центральным Театром Советской Армии. От метро «Новослободская» минут 10-15 неспешным шагом.

Фамильное же гнездо, комната в коммуналке на Тверском бульваре - пока пустовала. В ожидании возвращения Сережи из армейского далека.

И меня поселили в этой комнате. Самолет прилетел часов в семь. Пока добрался от Домодедово до Тверского бульвара, было уже начало десятого. Лина закинула меня в коммуналку, представила соседям, и уехала. А я остался. И, наверное, впервые в жизни растерялся. Уж очень все вокруг было необычным.

Начну со входа – гроздь из двенадцати(!) электросчётчиков. Во-вторых, совершеннейшая полутьма. Потому что, в громадном, терявшемся где-то в районе следующей троллейбусной остановки, коридоре горела одна пятнадцатисвечовая лампочка. Со стен нависали какие-то малопонятные громоздкие конструкции. Все вокруг было такое опасно-чужое…

Повесьте на стены велосипеды, корыта размером с нормальную ванну. Поставьте сундуки и стародедовские шкапы. Сделайте совсем уж почти сумрак. И вы получите тот самый коридор той самой квартиры.

И, по хорошей привычке засыпать все неприятности, я увалился на заботливо застеленный Линой диван. Не было бы этого, вероятно, уснул бы на полу. Но славно быть младшим братом любимого мужа!

В шесть часов утра уфимского времени меня разбудил самый надёжный будильник. Подражая поэту: «уретра – верный наш брегет…»

В потемках, стараясь не шуметь, дополз до туалета. О, горе! На стульчаке не было необходимейшего – сиденья. Но я мудро прихватил с собой газету. И, вырвав клок из середины страницы, изобразил некое подобие отсутствующей детали. Сделав нехитрые дела, проклиная дремучее невежество москвичей, снова выполз в коридор.

И увидел, что у каждой двери всех десяти жилых комнат, на гвоздике висит по сиденью от унитаза. Уточню – что не напоказ, более или менее укромно, но, после «страданий» в туалете, они били в глаза.Самые разные, и самые, что ни на есть, индивидуальные. Особенное впечатление произвело на меня сиденье с мягкой подкладкой, обитое зеленым бархатом, с желтой тесьмой и желтыми же бомбошками. Я тут же взял в себя назад все претензии по невежеству и антигигиеничности москвичей. Все путём!

Просто, Лина не знала, что является главной информацией для такого заср..ца, как я.

Днем, а вернее – вечером, квартира начала знакомиться со мной всерьёз. Не знаю почему, но имя Митя было отринуто напрочь. Все жильцы этой квартиры упорно звали меня – Мотя. После непродолжительной борьбы, они победили по очкам, и я стал послушно отзываться на позывной «Мотя».

Каждый из жильцов квартиры был необычен и глубоко индивидуален, и заслуживает подробного и вдумчивого рассказа о нем.

Получится ли у меня – не знаю? Но буду пробовать.

Патриархами квартиры были баба Голда и дед Абрум.

Бабушка Голда была, если не ошибаюсь, одной из первых комсомолок Москвы. Вдобавок к имени, ассоциирующим её с тогдашним премьер-министром Израиля, она ещё была и одноглазой, как министр обороны этой страны МошеДаян.

Бабушка Голда очень не любила телефон.Даже несколько раз просила меня набирать номер, чтобы самой не прикасаться к этой гадости. Правда, после этого говорила по нему охотно и продолжительно.

Телефон в квартире был только один - общий для всех. Иногда, бабушка Голда, в целях прекращения особо длительного трезвона, вынужденно брала трубку. Но, практически каждый раз, собеседник на другом конце провода мог услышать довольно неожиданные вещи.

Однажды, «повезло» и мне.

Я был в комнате с одной очень благовоспитанной девочкой, охотно разделявшей мои театральные пристрастия. Во время горячего обсуждения одного из спектаклей, мне позвонили.

Ну, во-первых, я не знал, что звонили мне, и, во-вторых, обсуждение спектакля – это очень увлекательная вещь. Невозможно оторваться, право!

Трубку взяла баба Голда, и на просьбу позвать меня, ответила по-комсомольски прямо: - Мотя не может подойти. Он - …

И дальше, она простым и грубым словом обозначила, чем я, по ее мнению, занимаюсь.

Довольно часто к ней приходили подружки. Такие же комсомолки восемнадцатого года, как и она. Беседовали они, в соответствие с возрастной глухотой и неизбывным комсомольским энтузиазмом, очень громко. И, заметьте, также прямо и грубо, как в описанном эпизоде. По их мнению, всякого рода мелкие вождята (на фоне виденных ими Вождей, пожалуй, так оно и есть), вместо настоящей работы делали тоже, что и я, по словам бабы Голды (см. выше).

Слышать это было весьма забавно и, не смейтесь, поучительно.

Наиболее яркое воспоминание, связанное с дедом Абрумом, совсем в другой плоскости.

… Утро. До вечернего спектакля чертова уйма времени. И я увлеченно читал только-только появившегося на литературной арене В.Пикуля. Стук в дверь. «Войдите!». Никто не входит. Снова стук в дверь.

Открываю. Стоит дед Абрум с открыткой в руках. Дело было в районе 7 ноября, великого праздника ВОСР.

-Мотя! Прочитай мне откритку. Я не могу понять – от кого она?

Читаю: «Дорогой папа! Мы все поздравляем тебя и маму с Великим Октябрем! У нас (далее – семейные подробности). Желаем (далее – масса всяких пожеланий). И подпись: «Твой любящий сын Семен».

- Мотя! А кто это – Семен?

- Дедушка Абрум! Ну, как я могу знать?

- Семен? Семен? А откуда письмо?

Смотрю на штемпель: - Из Североморска.

- Из Североморска – значит, это сын.

Вот такой разговор. Не убавить, не прибавить. Но человек был добрейший, и вызывал искреннюю симпатию. И своим уютным видом, и абсолютнейшей незлобивостью.

Подкидыш

Альфа – самцом квартиры в этот конкретный момент не без оснований полагал себя Александр Эдуардович. Вместе со своей родной сестрой (и папа, и мама у обоих одни и теже) Полиной Львовной (!) он занимал комнату, чуть наискосок от фамильного гнезда Лининой семьи.

Каждый вечер, в коридоре собирались все мужчины. И хором обсуждали всякие животрепещущие проблемы и новости. Где-то, это очень напоминало «пикейных жилетов» из бессмертного «Золотого теленка».

Меня весьма забавляли всякого рода вопросы, которыми меня засыпал Александр Эдуардович. И та невозмутимость, с которой все участники квартирного Гайд-парка, воспринимали мои, мягко говоря, малоосмысленные ответы на них.

- Мотя! В вашей Уфе еврейский вопрос есть?

-Александр Эдуардович! Еврейский вопрос в Уфе есть. Евреев, правда, нет.

- А ты?

-Александр Эдуардович! Я же вам вчера свой паспорт показывал. Там ясно написано «русский»…

- Да, верно. Я просто забыл.

Однажды Александр Эдуардович задал вопрос, от которого я выпал в осадок. И дал ответ, имевший последствия. Для моей многострадальной шеи.

-Мотя! Вот ты очень похож на своего брата Сережу. Почему так?

Действительно, быть похожим на своего родного брата, судя по всему, очень необычно. Откуда? Почему? Зачем?...И я ответил…

- Ну, знаете. Когда Сереже исполнилось 18 лет, наши родители сказали ему, что он подкидыш. Мне ещё нет 18. Вот, в феврале исполнится, и, может быть, я тоже узнаю, что я подкидыш. А тогда возможен вариант, что нас подкинули из одной семьи…

Этот мой ответ дал свои горькие плоды через месяц. В Москву приехала моя мама. К врачам, и по магазинам.

К несчастью для меня, они с Линой решили попить чайку в этой самой квартире. «Чайная церемония» закончилась слезами. Лина пришла, хлюпая, из кухни, и сказала:

- Маргарита Александровна! Какие же люди – злые. Мне сейчас сказали, что Сережа – не ваш сын, а подкидыш!

Мама мгновенно уловила причинно-следственную связь, и попросила точно повторить, что Лине сказали соседи.

- Они сказали: Сережа – подкидыш! А так похож на свою приемную мать!

Так, - зловеще сказала мама. – Я припоминаю, что Митя здесь останавливался?! Иди и узнай, что он там ещё наговорил!

По возвращении мамы из Москвы, был основательно бит по шее. И долгие годы, когда я был неправ, то есть, постоянно, мама констатировала: - Пожалуй,ты тогда говорил правду: подкидыш и есть!

Только не подумайте, ради бога, что квартиру населяли клинические идиоты инаоборотно мыслящие граждане. Нет, это были вполне вменяемые, трудящиеся люди. Просто, я выхватывал и запоминал всякие забавности. Видимо, готовился к будущим байкам.

Театры шаговой доступности.

Однажды, мы очень серьезно поговорили с Александром Эдуардовичем о коммуналках. Я описал ему свои представления по этому вопросу, почерпнутые из знаменитой карикатуры «Поле брани на коммунальной кухне». И высказался в том смысле, что коммуналка на Твербуле, в которой мы и разговаривали, меня совершенно в этих представлениях перевернула. Александр Эдуардович попросил меня подождать минуточку. Скрылся в своей комнате. И появился, действительно, через минуточку, с кастрюльным шедевром в руках. Принесенное им сооружение имело боковые ручки: и на собственно кастрюле, и на её крышке. Через эти парные ручки с обеих сторон были продеты не очень большие по размеру, но вполне амбарные замки.

Эту кастрюлю, объяснил Александр Эдуардович, он привез из прежней коммуналки. И спросил, нужны ли мне дополнительные сведения по поводу того, какие бывают коммуналки.

Я подтвердил, что сведение вполне исчерпывающее.

Мир коммуналки, даже такой общительно-дружелюбный, оказался весьма впечатляющим в самых неожиданных проявлениях.

Вход в квартиру, в коммуналке, доложу вам, вещь посильнее средневекового донжона.И, в целях безопасности для, на двери был мощнейший засов и несколько замысловатых замков. Но в квартире было правило.

Если ты уходишь вечером, и вернешься очень поздно, следовало на дверь повесить табличку, вроде гостиничной: «Ушел в гости. Вернусь поздно. Пожалуйста, не закрывайте дверь!».

Собственно, почти все время, пока я там квартировал, эта табличка даже и не убиралась на запасной гвоздик рядом с гроздью счетчиков. За исключением тех дней, когда шел в близлежащий театр: а там они были, ох, были!

Соседнее с коммуналкой здание в сторону улицы Горького-бывший Камерный театр Таирова и Коонен, ныне Театр имени Пушкина. Двумя кварталами в сторону Арбата - бывший ГОСЕТ Соломона Михоэлса, а в этот момент:Театр на Малой Бронной великого Анатолия Эфроса. Ещё через три квартала – Театр им. Маяковского. Дворами через Патриаршие пруды – 15 минут, и ты в Театре Сатиры. А прямо напротив, на другой стороне бульвара в скором будущем вырастет новое здание МХАТа.

Кстати, без особого энтузиазма, но Г.М. Ронинсон выполнил «взятые на себя обязательства». Хотя это было ровно, как в «Театральном романе» Булгакова: «Дам постоять!». Т.е., меня запускали в театр, а дальше – мои проблемы. Но «Антимиры», «10 дней, которые потрясли мир», «Добрый человек из Сезуана», и со ступеней амфитеатровой части старой «Таганки» были взрывом, открытием, ниспровержением основ.

Нормальные люди, с билетами – через парадный вход. А мне, ненормальному, и на цыпочках, через служебный – за счастье было. «Таганка»!!!

…Артисты на сцене наступают на зрителя: - Ведь мы думать не должны, если думают вожди!.

В этот момент, вперед выходит Борис Хмельницкий. И очень раздельно и вопросительно произносит: - Если…! Думают…? Вожди!

На минуточку – на дворе осень 1968 года. И советские танки стоят на улицах Праги.

А в коммунистическом Китае – культурная революция:

«Возле города Пекина

Ходят-бродят хунвейбины,

И старинные картины

Ищут-рыщут хунвейбины.

И не то, что б хунвейбины

Любят статуи-картины?

Вместо статуй будут урны

В «Революции культурной».

Ведь вот же он, автор этих строк, в фойе на гитаре играет: «А на Петровке, на базаре – шум и тарарам».

Очень сложно вам, сегодняшним, объяснить, что для нас, тогдашних, была Таганка.

Я сегодняшний, и то- себя, образца 1968 года, НЕ ПОНИМАЮ!

Один мужичонка, из тогдашнего моего московского круга общения, уронил мимоходом «голубую» сплетню про Г.М. Ронинсона. Скорее всего, этот мэн просто позавидовал той легкости, с которой я попадал в этот абсолютно недоступный театр.

Но я купился. И больше уже к благодетелю не обращался.

Хотя мне: и тогда, и сейчас, было абсолютно наплевать на чужую личную жизнь. Не лезьте в мою личную жизнь, и не лезьте ко мне со своей личной жизнью! – вот принцип, который мы с Вехновским исповедовали всегда.

Так что, остался, и до сих пор не могу простить себе этого, без обещанного прогона «Тартюфа» (!!!). Сам себя наказал.

Впрочем, недолго длилась билетная нищета. Моя кузина Рена, сестра моего не только брата, но и друга Мишеньки, переехав в Москву, стала завзятой театралкой и своим человеком для околотеатральной билетной тусовки. Т.е., источником самых дефицитных билетов в самое неудобное для неё время. За что ей громадное спасибо до сырой земли!

Младший брат интеллигентного человека

(именно так, представил меня Александр Эдуардович своему знакомому)

Ни на минуту не забывая, чей я младший брат, старался как-то соответствовать.

На второй или третий день предложил сам, а потом: утром, выходя в коридор, брал с околокомнатного стульчика-тумбочки список, гору мелочи. И дул в магазин. Кефир и масло бабе Голде, батон белого и половинку черного, десяток яиц – в комнату напротив... Охотно помогал двигать мебель, даже однажды вымыл пол в местах общего пользования в соответствии с графиком.

Так что, не думаю, чтобы народонаселение квартиры запомнило обо мне шибко плохое.

Я же сохранил самые светлые воспоминания об этом месяце на совершенно другом континенте жизни – Коммуналии.

Шли годы. В соответствии с планом расселения подвалов и первых этажей в центре Москвы, коммуналку на Тверском бульваре расселили под какую-то контору. Кто-то, в том числе - Сережа, переехал в Строгино. Между прочим, в шикарную трехкомнатную квартиру.Кто-то - в Митино.А кто, не дождавшись этого светлого момента, на многочисленные кладбища Москвы.

Но, ни в жизнь не поверю, что уехав в отдельные квартиры, бывшие соседи враз все позабыли, и ни разу с элегической ностальгией не вспомнили о былом их мирке. Тесном, но уютном и дружелюбном.

Кстати, племянник мой Саша, сын Сережи и Лины, до сих пор крепко дружит с соседским мальчишкой из комнаты напротив. И встречаются часто.Что куда как непросто, учитывая, что Саша живет в Женеве, а его дружбан – в Москве. И годов им ноне по сорок с лишком.

Кстати, об элегической ностальгии. Всего месяц там прожил, а ностальгирую в полный рост. Конечно, не только по квартире, но и по своим семнадцати годам. Без большого черного пистолета, и без Большой Каретной. На зато, аж на Тверском бульваре.

Кафе на первом этаже – та самая квартира. А вид со двора ещё грандиознее – минимум, на три окна больше.

Всего один шаг до 1968 года!

Но как его сделать?

…Не так уж редко проезжаю по Тверскому бульвару. И, каждый раз, на эфтим самом месте, слышу надтреснутый голосок бабы Голды:

- Мотя! Возьми вяземских пряничков полкило, ко мне девочки придут…

Увы! Увы! Увы!

Д. Эйгенсон,

Г. Калининград, 2012 г.

P.S. Коммуналки – отнюдь, не «место отстоя» для маргиналов и отбросов общества.

Тогда в них жили далеко «не слабые» люди. Приведу примеры.

Будучи у генерального директора Нижнекамского НХК, будущего Министра СССР Николая ВасильевичаЛемаева, с интересом выслушал его воспоминания, как он жил в уфимской коммуналке на Калинина, 12. И глаза его подозрительно при этом блестели.

Бывшая уфимская, а затем московская поэтесса Лида Белоусова делила пополам четырехкомнатную квартиру, прямо над Михалковыми – Кончаловскими, в доме напротив американского посольства, не абы как – а с генералом из Генерального штаба Красной Армии. Они с женой так забавно пугались Ликиной богемы!

Увы, квартирный вопрос, хотя бы в Москве, да и то не полностью, решили лишь к концу восьмидесятых. Никак не раньше.

Д.Э.

P.P.S. Лина, Сережина жена, первой прочитала этот опус. И сказала, что я все это налгал на ихнюю квартиру. Я обещал обязательно сообщить своим читателям о её мнении. Что сейчас и сделал, все с тем же элегически-ностальгическим чувством! Ах, как же все-таки вернуться, и перепроверить… Честное слово, я бы больше не шутил, не… не… не… Только верните меня туда, я очень соскучился…

Д.Э.

http://nehludoff.livejournal.com/231812.html

Стилистика и орфография сохранены