Гастроли будущего художника

В 1955 году меня не взяли на Декаду башкирской культуры и искусства в Москву. В столице искусство Башкирии произвело фурор — раздали много орденов и званий. Народного СССР должен был получить Халяф Сафиуллин. Нуреев, вроде, тоже ездил на Декаду, просил сольную партию, но наши звезды не дали и сказали: «Монкан кипсен!» (по аналогии с русской поговоркой «Молоко на губах еще не обсохло»). «Наше все» уехал в Ленинград — покорять мир.

Папа был назначен главным художником Декады, арию Далилы в исполнении мамы мы с бабушкой слушали по трансляции из Москвы. Перед поездкой в театре шли грандиозные репетиции, готовили заключительный концерт — все бегали в экстазе, отчаянно жестикулировал дирижер Муталов, режиссеры выдирали последние волосы, Галимов потерял голос, и партию Салавата доверили петь Хисматуллину, а композитора Сабитова обозвали мальчишкой, хотя он придумал апофеоз концерта: «Спасибо за встречи, за теплый прием».

Я опять остался с курами, голубями и котом. Мне было обидно, и от этого я стал метать, как ковбой, нож в яблоню. Он отскочил и впился в руку — с тех пор остался шрам как память о несостоявшейся поездке.

Вот в прошлом 1954 году у мамы был последний депутатский год, и тогда нас с бабушкой взяли в Москву. Она меня потрясла. Так далеко я никогда не ездил — из окна поезда открывались волшебные панорамы, на некоторых станциях уже стояли накрытые столы, и нужно было быстро, до прощального гудка, съесть жиденький рассольник с тремя кусками хлеба и котлетой. Наконец, Казанский вокзал, где в депутатской комнате я впервые увидел телевизор с лупой из воды, в гостинице «Москва» — лифт: из него не хотелось выходить.

Окна наши выходили во двор позже снесенного Гранд-отеля, вдали, на крыше «Метрополя», моргала лампочками реклама такси. Мою бабушку эти гирлянды света радовали, и она как молитву повторяла: «Такси — все улицы близки». А вот эскалатор в метро приводил ее в ужас. Я заранее выпрыгивал с движущейся дорожки и четко, как принц Зигфрид из «Лебединого озера», подхватывал ее на лету — толстую, добрую, несуразную.

Москва отмечала воссоединение Украины с Россией. Наконец на меня надели малороссийскую, с кисточками вышиванку. Мы выстояли очередь в мавзолей: там, величаво зажмурившись, покоились Ленин и Сталин, было прохладно, но уютно.

После успешной Декады в Москве родителям, наконец, выделили отдельную квартиру на Карла Маркса, 64, возле Солдатского озера. Квартира была просторной, но на первом этаже. Рядом был сад Якутова, где по кругу, пыхтя, бегал паровозик. А на углу улиц Карла Маркса и Революционной, где однажды, развив скорость, упал рейсовый трамвай, был магазин с заспиртованным зверьем в банках и таблицами по анатомии.

Подоконники с улицы располагались на уровне сгиба рук облокачивающихся на них подозрительных лиц, вечно ожидающих редкий автобус и дымящих в десятки глоток папиросами. Люмпены и маргиналы на наших окнах распивали водку или дешевый портвейн и часто стучали в форточку — просили стакан, штопор и даже закуску перед тем как уехать зайцем.

Но главный сюрприз этой квартиры превосходил самые фантастические грезы — лежишь, бывало, в ванной и читаешь газету. И вдруг булькание и шипение — это выбивает со свистом затычку ванной, и продукты жизнедеятельности соседей гейзером летят вверх, как струи фонтана «Самсон, разрывающий пасть льва». Соседи с нижнего этажа, как на картинах Босха, срочно образовывали конвейер из полуголых грешников и весело передавали зловонные ведра друг другу. Все очень напоминало очередной круг ада, а в мороз подъезд превращался в каток шоколадных оттенков.

То было время падения культа нашего вождя и борьбы за мир. В конце января вдруг стали отмечать день смерти Ленина — с флагами и с траурными лентами.

Несколько раз выла сирена — объявлялась воздушная тревога, и тогда мы спускались в подвал. Сидели тихо, хотя и без противогазов: под домом было бомбоубежище. В оперном театре устроили выставку об ужасах атомной войны.

Шел 1956 год: уже успели взор­вать Царь-бомбу на Новой земле и Жуков провел атомные учения в Тоцке под Оренбургом, а под Челябинском намечалась катастрофа покруче чернобыльской.

В 1957 году назло американцам запустили первый советский спутник, мы с папой специально выходили гулять ночью вокруг озера, чтобы разглядеть светящуюся точку нашей победы в космосе.

В 1956-м меня, наконец, взяли на гастроли в Тулу. Табор артистов с жареными курами и дымящейся картошкой осаждал поезд Уфа — Москва со старого и, казалось, вечного вокзала. На мне экономили, и ехал я без места: спать ложился над входом в купе, там, где перевозят чемоданы.

На гастролях нас поселили с четой Тамары Худайбердиной и Владимира Григорина: они — в комнате с телевизором с водяной лупой, а мы — так себе, попроще. Дядя Володя захватил с собой из Уфы гоночный велосипед. Дядя Вова был весь подтянутый как струна, с рельефными мышцами, он производил на меня сильное впечатление, так же как, видимо, на Тамару Шагеевну, которая вечно таскала за ним его велосипед и кормила с ложечки.

Бывал в этой съемной квартире потрясающий острослов и душа компаний дядя Нариман (Сабитов). Увидев меня, запросто запускал свои дирижерские пальцы в мою шевелюру и что-то там переключал, сбивая прическу, потом подмигивал и начинал рисовать у меня в альбоме котов со спины: удивленный кот, дрожащий кот и кот какающий. Громко возмущался тем, что ему опять досаждают артисты — просят роли. Странно произносил их имена – например, Матьхия, и действительно сын у неё был более двух метров, часто ходил босой, потому как невозможно было достать обувь более пятидесятого размера.

Сын Бану-апы был старше меня на два или три года, и она его ласково звала «Мухран кокасы». Сабитов хохотал и говорил, что он «Бану монкасы», тем не менее я с Алика брал пример: закажет он пиво на обед, я, десятилетний, тоже. И мне вместо пива летит подзатыльник от родителей. Он ходил в кино до шестнадцати, а меня с позором прогоняли билетеры, ему купили бредень, а мне нет. Зато потом мы пробирались в реквизиторскую театра: стреляли из «настоящих» шмайсеров (автомат) с продырявленными стволами и сражались «настоящими» саблями.

В Туле был Кремль, была старинная архитектура. Нас, уфимцев, этого богатства лишили различные районные активисты, понятия не имевшие о культуре и пробившиеся к власти со своими кланами. Сносили, взрывали, указывали путь к светлому будущему, получая ордена и шикарные квартиры.

Как-то в Туле в выходной собрались мы компанией и поехали в Ясную Поляну ко Льву Толстому. Застали только его кучера, вполне еще адекватного. Жил гений очень даже скромно, все знают, что могила его — просто холмик, зато парк — лес! Мой папа на спор устроил забег с вечным Эскамилио и неподражаемым Риголетто — Труевцевым. Дяде Мише помешал живот, и ему пришлось выставить бутылку коньяка папе. Признаюсь, тогда меня мало волновала судьба Анны Карениной, а вот «Филипка» я помнил наизусть.

После гастролей я опять вернулся к бабушке с ее русской печкой и загадочным сундуком, внутри которого был приклеен царь, на крышке лежала армейская дубленка дяди, прошедшего войну. На этой дубленке, под которой еще была шинель для мягкости, я просидел за домашними заданиями восемь классов школы.