Любовь — это главное на свете

Художник Фатхуллин очень органично вписывается в пространство Петербурга: «ковбой от искусства» в широкополой шляпе с кистью наперевес и мольбертом наизготовку. А город, в свою очередь, дарит ему вдохновение, подстилая под ноги брусчатку тротуаров, протягивая навстречу ветви вековых деревьев сквозь узорчатую решетку Летнего сада, предлагая вглядеться, как в зеркало, в гладкие, переливающиеся черным шелком воды многочисленных каналов и рек…

Эта дружба двух творцов рождает на свет невероятно атмосферные фотографии призрачного, туманного, мистического города или счастливые картины, вызывающие вот такой отклик: «Так выглядит состояние радости».
Но давайте все-таки отправимся в путешествие — крутанем колесо времени и окажемся в Уфе, во второй половине прошлого века.

Творческий негодяй

— Все дети рисуют — в детском саду и школе. Но не все становятся художниками…

— Все очень просто. Моя мама была художником-модельером. Она работала в свое время в комбинате хорового общества на улице Карла Маркса. Там шили костюмы для артистов, певцов и ансамблей. А я рисовал с детства, рисовал и в детском саду, как вы говорите, и в школе, оформлял стенгазеты.

И что, в общем-то, сыграло в моей жизни большую роль — я стал делать копии эскизов для этого комбината. Эскизы рисовала очень известная в Башкирии художница Галия Имашева. Но со временем они обветшали. Их нужно было как-то реанимировать, реставрировать или перерисовать. Я начал где-то, по-моему, в пятом или в седьмом классе, когда уже учился в художественной школе.

Причем делал это за деньги, так что был стимул: за не очень удачный эскиз я получал три рубля, а за удачный — пять. В 1971 — 1972 годах это были огромные деньги. На заработанное купил себе складной велосипед и магнитофон-приставку «Нота» за 90 рублей. Это было что-то невероятное.

Я пропадал в закройном цехе, а там были ткани удивительные, пуговицы уникальные, всевозможные костюмы разных эпох и стран: мексиканский, аргентинский. Вот эта какофония цвета до сих пор во мне. Фотографии у меня порой яркие-яркие. Это все оттуда.

И картины цветовые такие же яркие — метаморфозы: я стараюсь праздник создать. Многие пишут, что они как детский калейдоскоп.

Но и попадало мне иной раз за мою любовь к рисованию. Забавная история произошла со мной в пятом классе. Однажды в подвале нашей школы я нашел целую флягу белой краски. А у меня всегда, когда увижу краску, возникали удивительные метаморфозы в душе. Мне нужно было обязательно эту краску заполучить. Я бегаю по школе с мыслью, где бы достать какую-нибудь баночку, чтобы краску перелить, а фляга — 40 литров.

Я ничего не смог достойного найти, но в химлаборатории отыскал какую-то маленькую мензурку. И попытался налить краску из фляги в эту мензурку. В итоге, конечно, весь измазался. Ничего умнее я не придумал: снял пионерский галстук и вытер руки. Склянку какой-то пробкой заткнул, завернул ее в тот же галстук и положил в карман. Меня заложила одна из одноклассниц.

Прихожу в класс, и меня уже встречает классная руководительница: «Ну что, Фатхуллин, опять отличился? Ты же вообще негодяй! Где твой пионерский галстук?»

В общем, меня с позором из пионерской организации исключили за издевательство над галстуком.

Как-то мама принесла с работы небольшие бирочки к мешкам: отшлифованные, гладенькие-гладенькие и с дырочкой наверху для веревочки.

Думаю, что же можно из этого сделать? Тут моя дизайнерская мысль включилась. Листаю журнал «Огонек» и вижу великолепную икону, перерисовываю ее на бирочку, загрунтовываю и гуашевыми красками рисую Христа. Покрыл лаком, повесил на веревочку и пошел в школу с иконкой на груди. Рубашку мне мама сшила на шнурочках, не на пуговицах. И эта иконка проглядывает сквозь шнурочки.

Меня старшеклассники выловили: «Где взял?» — «Сам нарисовал» — «А нам можешь?» — «Могу!» Народ в очередь выстроился, я желающим рисую за 50 копеек. И тут меня директор вылавливает. Завел в кабинет и как начал чехвостить! «Да я тебя в спецшколу! Ты без галстука ходишь! Уже полшколы в твоих иконах! Чтобы завтра были родители! Кто папа?» — «Директор школы» — «Какой?!» — «В Дмитриевке».

Ну потом как-то они все же договорились. Два директора, поэтому, наверное…

— Как вы оказались в Ленинграде?

— Окончив восьмой класс, я поступил в училище искусств. Мама тоже поспособствовала этому: конкурс был огромный. Но мне там не очень понравилось: я понял, что нас готовят для того, чтобы мы работали впоследствии на производственном объединении «Агидель» и расписывали деревянную посуду или были мастерами в цехах, где делают медвежат, поставцы, туесочки…

Однажды папа купил мне журнал «Техническая эстетика», там на обложке были напечатаны условия поступления в Мухинское училище. Мне он сказал: «Камиль, я думаю, тебе лучше сюда, ты больше промышленный художник». В общем, я где-то с 1974 по 1975 год был нацелен на поступление в Высшее художественное училище имени Веры Игнатьевны Мухиной — так оно тогда называлось. Только в 1991 году ему дали имя — Академия имени барона Штиглица: он в свое время отдал на постройку семь миллионов серебром. Это практически музей — потолочные, настенные росписи: просто филиал Эрмитажа.

— Трудно было туда попасть?

— Первый раз я приехал поступать в 1977 году. И не поступил. Подготовки у меня было, конечно, недостаточно для подобного серьезного заведения. Художественную школу я тоже не окончил, потому что пошел в училище. У меня получилось такое половинчатое образование: два класса художественной школы и один курс художественного училища.

Да и училище искусств было такое — сыроватое: его открыли только-только, в 1974 году.

Поступил я с четвертого раза.

Десант у Катькиного сада

— На факультет декоративно-прикладного искусства?

— Нет, он назывался факультет промышленного искусства. Потому что мы считали слово «дизайн» зарубежным, нам чуждым, а себя позиционировали как промышленные художники.

— Что такое промышленное искусство?

— На абсолютно любом предприятии, где выпускают новые изделия, нужен художник. Он должен предоставить общую картину этого нового изделия, а конструктор потом все рассчитает до миллиметров. Именно художник выступает как изобретатель, как разработчик идеи.

Я окончил Муху в 1986 году, у меня было свободное распределение, и я сам нашел себе завод. Сейчас он уже не существует, а назывался тогда Опытный завод металлогалантереи и сувениров и выпускал зажимы, заклепки, бижутерию, значки нагрудные или просто значки, детские игрушки.

Хорошее место. Я занимался разработкой детских игрушек, конструкторов и значков. Например, была такая серия «Метро Санкт-Петербурга» или «Сады Санкт-Петербурга». Я делал большую серию к 70-летию Октябрьской революции.

Допустим, я нарисую значок, иду к граверам. Они вырезают матрицы штихелями, спрашивают, какой глубиной этот или тот элемент сделать. Потом делают пробник, показывают мне. А я утверждаю или прошу переделать тот или иной элемент.

Делали детские конструкторы — пластины с дырочками на винтиках, колесиках. Можно было кран собрать или поезд. А я пошел дальше: сделал анимационный конструктор, чтобы животных можно было собирать — зайчиков, медвежат.

— Почему вы ушли оттуда?

— Потому что как раз в то время началась волна продаж картин на улице. Мы были одними из первых, кто вообще этим занялся году в 1987-м. Сначала мы ездили на всевозможные ярмарки в пригородах и подгадывали свои выставки-продажи к этим ярмаркам. Там продавали свою продукцию самые разные предприятия, ну и мы где-нибудь в сторонке картины выставляли. Подходили, правда, милиционеры, спрашивали, на каком основании мы тут торгуем. Но документа на запрет такой торговли у них не было, я говорил: «Продаю свою работу, я художник, студент, не хватает денег, семья большая».

Торговля продукцией предприятий, конечно, легализована. А мы — все же частное лицо, будто бабушка, которая чесноком торгует или семечками.

Постепенно перебрались на Невский к Катькиному саду и стали выставляться прямо у фасада. К нам и тут подходили милиционеры. Мы иногда откупались, иногда просто спорили, что нет оснований нас гонять. «Но здесь туристы ходят!» — «Тем более! Мы как раз рекламу городу делаем. Это, наоборот, привлекает туристов еще больше!» И в итоге уже где-то к 90-м годам весь периметр сада был облеплен художниками.

А я за неделю вечерами рисовал столько работ, что, выходя в субботу-воскресенье на эти ярмарки, зарабатывал в два-три раза больше, чем за месяц на заводе: от 500 до тысячи рублей. А на заводе — около 200 за месяц, хотя по тем временам это была хорошая зарплата.

Тогда очень модной стала аэрографическая живопись. В Мухе это практиковалось еще с 50-х годов, причем у нас даже были не магазинные аэрографы: мухинские специалисты, крутые дизайнеры, сами их делали.

Я нашел тему очень хорошую: делал морду лошади, если помните, есть такой мультфильм — «Ежик в тумане». Вот как раз у меня лошадь из тумана выходит, такой глаз у нее красивый, реснички…

— Чувствуется, что Петербург для вас — родной город, не разочаровал он вас за столько лет жизни?

— Абсолютно нет. Представьте, приехал сюда в 20 лет, совсем юный, поэтому как-то сразу сроднился с ним. Хотя впервые посетил Ленинград еще в 1975 году. Мне не было еще и 16 лет, и я любил путешествовать. С раннего возраста умел и хотел зарабатывать сам. И у меня это получалось. А деньги тратил разумно — на путешествия. Мы собирались с друзьями и уезжали куда-нибудь: в Ленинград, Таллинн, Ригу, Москву...

В 1979 году перебрался сюда на постоянное место жительства вместе с другом.

В Уфе последний раз был в 2018 году. Людей, которых я знал, уже нет. Либо они уехали, либо, как говорится, с архангелами разговаривают. Очень много перестроили. Я практически не узнаю город. Архитектура изменилась. Среда изменилась. Я даже приехал как-то на улицу Р. Зорге. Сел на лавочку. Долго сидел в надежде увидеть хотя бы одно знакомое лицо. Никого. Расстроился и ушел.

Уфа — другая: в Петербурге времени на все не хватает, а там оно течет совершенно иначе, медленно.

Когда краски закипают

— У вас в основном из работ пейзажи и цветовые композиции. А портреты вы не любите рисовать?

— Я пишу портреты, но ими надо специально заниматься. Портреты — занимательная вещь. Каждый человек же — вообще стихия. Когда пишу человека, меня часто спрашивают: «Как и куда ты смотришь?» А я не на человека смотрю, а в его душу, через глаза пытаюсь понять всю структуру человеческую.

Пейзажи пишу в основном городские: это было всегда востребовано. У меня был прекрасный друг, соратник и однокашник Талгат Замалеев, он погиб, к сожалению, в 2016 году в автомобильной катастрофе. Жил он недалеко от меня. Мы с ним созвонимся и выходим Фонтанку писать.

Талгат-то давно, как Муху окончил, подсел на пленэрную живопись. А я еще работал в Комитете градостроительства и архитектуры. Зимой, помню, иду, а Талгат стоит прямо возле моста в тулупе, в валенках. На морозе краски масляные к холсту не прилипают, они, как пластилин, отваливаются. Так у него рядом жостовский металлический поднос, на поднос выдавлены масляные краски. А снизу горит огромная свеча. Краски кипят, шипят, пар идет, а он пишет этими кипящими красками в трескучий мороз. Свеча у него не просто свеча была: консервная банка, залитая парафином. И фитиль — с палец толщиной. Он его сам делал. Поднос черный, весь в копоти, и краски шипят — это картина просто неописуемая.

Мне очень обидно, что я его не снял тогда…

— Кстати, я обратила внимание, что у вас очень много фотографий. Это ваше хобби?

— Я давно этим занимаюсь, уже лет 50. Первый фотоаппарат купил, потому что нужно было детей фотографировать, семью. И это стало моим любимым занятием. У меня много городских пейзажей: когда пишешь определенное место на пленэре, на воздухе, через полчаса картина меняется — и свет меняется, и солнце, и контрасты... Поэтому нужно все фиксировать.

Иногда перевожу цветные фотографии в черно-белые. Так снимок будет смотреться гораздо эффектнее и глубже, потому что цвет порой отвлекает от целостности восприятия. На черно-белом снимке человек четко видит то, что нужно, — суть.

Я еще создаю глубину. Есть такое понятие у живописцев — сфумато: это размытость в пространстве, плановость. Я всегда стараюсь, чтобы фотография была не плоскостная, а чтобы была плановость, чтобы задний план был размытый.

Пленэрные художники считаются наиболее интересными, потому что они все видят через воздух. У художников, которые пишут в мастерских, у салонных художников нет этой воздушности. Живописец, воспитанный на пленэре, даже натюрморт будет писать через воздух: передний план более явный, второй — менее, а третий план вообще может размытым быть.

Почему так ценят импрессионистов, особенно Клода Моне, Ренуара? Моне очень правильную мысль высказал: если смотреть вдаль, особенно в солнечный день, то видно, как задний план колышется, мерцает. Почему это марево возникает? Потому что холодные потоки воздуха с теплыми потоками соединяются, и происходит вот это мерцание. Картины Моне живые, они сияют…

Они притягивают, и ты будешь на них смотреть бесконечно. Картины настолько честные, что не оторваться.

— Вы написали, что вы человек, который создает пространство любви. Что это в вашем понимании?

— Пространство любви — это когда в своих работах человек старается объяснить, что любовь — это главное на свете. Через нее все создается.

Надо любить свою профессию, любить тех людей, для которых ты пишешь, — вот так и творится это пространство…