1053 дня сержанта Мингазетдинова

На войну он уходил из сибирской ссылки, куда попал ни за что. На фронте стал разведчиком. Вернулся на костылях, с четырьмя ранениями и четырьмя боевыми наградами. Стал врачом, кандидатом медицинских наук, доцентом. Много лет состоит в мутаваллияте (приходском совете) мечети «Ихлас». Итак, рассказ уфимца Асхата Аскаровича Мингазетдинова.

Богатство — 199 рублей

— …Я родился в 1924 году в Бугульме Татарской АССР. Отец Галиаскар Минхазиевич работал в хлебопекарне, мать Галия Габдракиповна воспитывала детей (три девочки и два мальчика). Дед Мингазетдин Миннигалеев крестьянствовал, но при этом отличался высокой грамотностью. Знал Коран и богословие, в начале ХХ века совершил хадж в Мекку и Медину, занимался писательством и переводами. Его все уважали и постоянно выбирали на различные должности. В 1912 — 1917 годах он был членом IV Государственной Думы от мусульманской фракции. Встречался с императором Николаем II, многими видными людьми страны. Начитанным был и отец. Ему довелось увидеться со Львом Толстым.

…Наступил 1930 год. В стране началась коллективизация, а с ней — массовые репрессии. Наша семья попала в разнарядку на раскулачивание и ссылку. Дед, живший в деревне Какре-Елга нынешнего Азнакаевского района, имел несколько коров, две лошади, 90 десятин земли (1 десятина — чуть больше гектара). Все это хозяйство, нажитое честным трудом, оценили в 198 рублей 95 копеек. А что было раскулачивать у моих родителей (горожан), я до сих пор не пойму.

И вот нас затолкали в товарные вагоны с нарами в два яруса. При погрузке отнимали все «лишнее», вплоть до свидетельств о рождении детей. Но моим родителям чудом удалось сохранить Коран 1884 года и еще несколько книг по исламу. Этот Коран сейчас хранится у меня как самая дорогая реликвия.

Полоса чёрная, полоса светлая

Эшелон двинулся на восток. В переполненном вагоне постепенно становилось свободнее: не проходило и дня, чтобы кто-то не умирал от голода и жажды. Сначала старики, потом дети. Настал и для нас страшный день: умер мой трехлетний братик Атлас. У мамы от слез промокло платье на груди. Ужас охватил меня, когда маленькое тело вместе с десятками других трупов осталось на привокзальной площади Омска.

Нас привезли в Читинскую область в местечко Жарча на золотые прииски. Поселили в бараки, насквозь продуваемые ветром и заливаемые дождями. Нары в два яруса, земляные полы, никаких перегородок, ночные параши… Полуголодные люди работали в шахтах.

В 1932 году произошел случай, запомнившийся мне на всю жизнь. В рабочее время, когда в бараке оставались только старики и дети, к нам заявился комендант. Видимо, чтобы показать свою власть, он ни с того ни с сего наставил наган на моего 75-летнего дедушку. А тот не склонил головы перед этим нич;тожеством, с достоинством начал читать молитву. Обескураженный комендант ретировался.

Вскоре дедушка ушел в мир иной. Его похоронили в каменистой мерзлой земле.

Видимо, местные власти поняли, что в жутких условиях голода и холода ссыльные скоро просто вымрут. В 1934 году часть «контингента» отправили в строящийся Комсомольск-на-Амуре. Других — на север Красноярского края в поселок Вельмо с небольшим золотоносным прииском. Здесь оказалась и наша семья. Условия на новом месте оказались более приемлемыми. Поместили нас опять в бараки, но уже в комнатушки на три-четыре семьи. В поселке имелись средняя школа, магазин, клуб, баня. Родители и две мои сестры трудились в шахте. Младшая сестра и я учились в школе. Как ни странно, те годы я вспоминаю как счастливые. Жили впроголодь, не имели хорошей одежды, но у нас были любящие родители, которые научили меня и сестер воспринимать жизнь как череду светлых и темных полос. Даже в условиях ссылки отец и мать строго соблюдали мусульманские обычаи. А в школе я каждый день общался с замечательными учителями, которые подчеркнуто внимательно относились к детям репрессированных.

Из «кулаков» — в защитники Родины

Грянула Великая Отечественная война. Из Вельмо начали отправлять в армию мужчин. Вчера эти люди были «кулаками», лишенными имущества и прав, а сегодня стали защитниками Родины.

Я в их число попал в 1942 году, вскоре после окончания 9-го класса, мне тогда исполнилось лишь 17. Направили в Московское военно-инженерное училище. Наш набор проучился всего три месяца вместо шести положенных. Но воспоминания об училище остались самые хорошие. Наравне с военными дисциплинами курсантов обучали правилам этикета. Когда мы возвращались с тактических занятий, нас обычно встречал и сопровождал до казарм духовой оркестр.

Летом 1942 года каждому из нас присвоили звание сержанта. Всех во главе с начальником училища посадили в эшелон, который двинулся на запад.

Кто пойдёт в разведку

Однажды рано утром поезд вдруг резко затормозил, так что многие попадали с верхних полок. Раздались тревожные паровозные гудки и крики: «Воздух!». По команде мы побежали в сторону леса — примерно в 300 метрах от нас. Налетели немецкие самолеты, начали бомбить и обстреливать из пулеметов вагоны. Но мы к этому времени уже подбегали к лесной опушке.

После налета построились и двинулись к станции назначения Сухиничи (Калужская область). К вечеру прибыли на место. Нас встретил командир полка. Посмотрел на меня (я был правофланговым), приказал выйти из строя и почему-то похлопал по плечу. Потом выбрал еще 11 человек и объявил: «Из вас получатся хорошие разведчики». Так я оказался на Западном фронте, в разведвзводе 980-го артполка 17-й стрелковой дивизии.

Эта дивизия, еще не завершив формирования, в августе 41-го заняла оборону в полосе Варшавского шоссе. В трудные октябрьские дни участвовала в обороне Москвы вместе с кадровыми частями. Отличилась в боях зимой 1941 — 1942 годов…

В разведвзводе моим главным наставником и ближайшим другом стал Генацвали. Так все звали крупного, сильного, отважного и вместе с тем добродушного грузина. Нас часто отправляли на задания вместе. Мы делились последним сухарем и глотком воды. На привалах, как бы ни уставали (а уставали так, что иногда даже спали на ходу, держась за повозку или пушку), он всегда разжигал костер и гортанно кричал: «А ну, кому замэрз, подходы!». Чуть отогревшись, добавлял: «Если у меня нагреется пятка, то могу сто километров прахадыть». Учитывая его габариты, я старался подсунуть ему часть своего пайка. Но это не всегда получалось, он бурно протестовал.

Письма из далекой Грузии, где у него остались родители и жена, превращали его в нежного ребенка...

Точку ставят батареи

Наш Западный фронт стоял в обороне, но в такой активной, что и мы, и немцы считали: именно здесь скоро начнется главное наступление Красной армии. (А оно началось в ноябре 1942 года под Сталинградом).

Судя по показаниям пленных и «языков», немецкая армия образца 1942 года была хорошо вооружена, обучена, одета и все еще помнила победы в Западной Европе. Но ожесточенное сопротивление наших войск, поражение под Москвой и провал планов блицкрига подорвали в рядах врага веру в успех.

Наш разведвзвод вел круглосуточное наблюдение под носом у врага, а нередко и на его территории. Мы выявляли доты, дзоты, блиндажи, фиксировали передвижение живой силы и техники и вообще любое изменение обстановки на переднем крае. Итог подводили артиллеристы, накрывая цели огнем.

Помню, в Брянской области мы навели огонь наших 76-миллиметровых орудий на мост через Десну — единственную на том участке переправу отступающих немецких частей. Вскоре на берегу скопилась колонна солдат и техники врага. Мы вновь вызвали огонь...

О таких случаях с упоминанием моей фамилии не раз сообщала наша дивизионная газета «За Родину, за Сталина». Чудом сохранился лишь один номер, за 5 июля 1943 года (день начала Курской битвы). Не всегда удавалось сберечь даже документы и награды. Ведь война — это сплошные экстремальные ситуации: то срочная переброска, то форсирование реки, то ранение...

А вот истертый, пропитанный потом листочек, список книг, которые я (если выживу) должен прочесть после войны, уцелел в нагрудном кармане гимнастерки. Любовь к чтению всегда жила в моей душе. Однажды в каком-то освобожденном белорусском райцентре я увидел кучу полуобгоревших книг из разбомбленной библиотеки. Печальное зрелище... Взял томик Чехова и долго носил его в вещмешке. Но после очередного ранения он пропал в госпитале.

Пулемётчик на цепи

Я участвовал в боях на Западном, Брянском, 2-м Белорусском фронтах. Сложно сказать, где было труднее всего. На Курской дуге, в боях под Орлом, при освобождении Бобруйска, в белорусских болотах? Везде было трудно, везде поджидала смерть.

Летом 1943-го Курская битва заставила немцев осознать свою обреченность. Их командованию приходилось поддерживать дисциплину жестокими мерами. Помню, в Орловской области наше продвижение было остановлено огнем крупнокалиберного пулемета. Он стрелял из дзота с довольно большой дистанции, но все-таки убил и ранил несколько наших солдат. В лоб его было не взять, и начальник штаба полка приказал Генацвали, мне и еще одному разведчику уничтожить огневую точку. Мы двинулись в обход, для чего пришлось преодолеть минное поле. Зашли с тыла и забросали дзот гранатами. Заглянув внутрь, увидели, что убитый пулеметчик прикован к стенке цепью. Потом такие смертники встречались нам не раз.

«Головорезы Рокоссовского»

И во время войны, и позже возникали споры: кто из советских военачальников самый талантливый, чьи операции оказались самыми оригинальными и результативными. Чаще других называют Георгия Жукова и Константина Рокоссовского. Под командованием последнего мне довелось служить. Именно он руководил разработкой операции «Багратион» по освобождению Белоруссии, а до того принимал активное участие в сражении на Курской дуге, разгроме фашистов в Сталинграде, обороне Москвы… Мы его очень уважали и любили, а фашисты — боялись. Говорят, о его появлении в войсках сообщали в эфире открытым текстом: одно это вызывало у немцев панику: «Опять появились головорезы Рокоссовского». И правда, появлялись. На нашем участке фронта в Белоруссии разведчики дивизии, убрав часовых, ночью без единого выстрела вырезали роту врага, захватили в плен двух старших офицеров и вернулись без потерь.

Такая Карма

…Белорусская деревня Корма (по-белорусски пишется Карма, с ударением на втором слоге) имела большое значение из-за проходящего рядом большака. Она несколько раз переходила из рук в руки. Вот мы в очередной раз выбиваем из нее немцев, но нас осталось всего несколько человек. А фашисты вновь лезут, да еще с танком. Отдать деревню? Нет уж. Старший в группе вызывает огонь на себя. Немцы откатываются. Мы живы…

Насколько я знаю, за подобный случай во время войны в Афганистане командиру подразделения присвоили звание Героя Советского Союза, а несколько его подчиненных наградили орденами. У нас же такое не было редкостью и геройским поступком не считалось.

Вот другой неожиданный случай (хотя на войне сплошь и рядом неожиданности). В 1943 году мы, разведчики, двигались во главе колонны по брянскому лесу. С разрешения командира полка мы с Генацвали пошли в овраг, чтобы набрать воды. Метрах в 50 от дороги наткнулись на немецкий мотоцикл с коляской и увидели убегающего немца. «Хальт! Хенде хох!». Он остановился и поднял руки — совсем юный, дрожащий от страха. Мы обезоружили и успокоили солдата, дав понять, что убивать его не собираемся.

…Командир полка был поражен, увидев нашу компанию: немец за рулем мотоцикла, в коляске Генацвали и на заднем сиденье — я. Пленный оказался связистом, вез пакет командиру одной из немецких дивизий. Рассказал, что, увидев нашу колонну, свернул с дороги и спрятал мотоцикл, надеясь выбраться с наступлением темноты. В пакете находился приказ немецкого командования об отступлении с указанием оборонительных рубежей — противотанковых рвов, траншей, дотов, дзотов, минных полей... Потом я часто вспоминал этого связиста. Может, жив и сейчас?

До смерти четыре шага

…Весна. Солнце пригревает землю. Мы, человек семь или восемь из разведвзвода, сидим на бруствере траншеи. До переднего края километра полтора, а то и два. На нашем участке фронта тихо. Настроение у всех приподнятое. Среди нас разведчик Проскуров. Он на войне с первых дней, и ни одного ранения, вся грудь в орденах и медалях. Его называли заговоренным. Вдруг он падает, на гимнастерке — кровавое пятно. Непонятная, обидная смерть. Неужели достал снайпер? Или просто шальная пуля?

…Лето 1944-го. Мы освобождаем Белоруссию. Минометно-артиллерийский обстрел... Меня ранило осколком в колено. Ранены еще двое из нашего взвода (выжили они или нет, не знаю). В госпитале на соседнем операционном столе увидел связистку нашего полка. Плача, она умоляла Бога и врачей о спасении. Рыдания стали постепенно затихать. Доктора не смогли ее спасти. Санитары накрыли тело простыней и унесли в братскую могилу. Этот плач я не могу забыть и поныне. У войны не женское лицо, но сколько их, девушек, женщин, воевало наравне с мужчинами!

…Осенью того же года, после освобождения Бобруйска, я потерял своего дорогого Генацвали. Его ранило в грудь. Я перевязал его, но ранение оказалось смертельным. Похоронили Генацвали со всеми почестями: как делалось в артиллерийских полках, дали залп по вражеским позициям.

«…А до смерти четыре шага», — поется в песне. Да, мы знали, что смерть рядом, но почему-то не обменялись с Генацвали адресами, а я даже не узнал его имя и фамилию. Многие годы чувствовал себя в долгу перед его родителями — не смог написать им, каким хорошим солдатом и другом был их сын. И все же, хоть частично, я вернул этот долг души: в июне 2005 года рассказал о Генацвали на расширенном заседании Башкирского регионального отделения Общества грузин России в Республиканской библиотеке им. А.-З. Валиди. Мое сообщение выслушали с большим интересом.

Фальшивые звёзды

Потерям на войне часто сопутствовала беспечность.

Летом 1944-го в Белоруссии по лесной дороге двигался полк нашей пехоты. Над колонной пролетели два самолета с красными звездами на крыльях и ушли в сторону немцев. Причем пролетели очень уж низко, будто высматривали что-то. Командиры должны были задуматься: а может, это вражеские разведчики? Не задумались. Минут через 15 налетели немецкие штурмовики и бомбардировщики. Пулеметные очереди, взрывы… После налета осталось страшное зрелище: всюду убитые и раненые, горящая техника, на деревьях — фрагменты человеческих тел и лошадей... Среди погибших оказался наш разведчик — своим телом он прикрыл и тем самым спас полковника. Полк перестал существовать, не достигнув переднего края.

Трагедии могло бы не случиться, если бы командиры стрелковых и авиационных частей держали связь и не допускали появления чужих самолетов в прифронтовой полосе.

И еще пример беспечности: наш командир подорвался, попав на минное поле, устроенное своими саперами. Когда боевые действия переместились, оно не было разминировано, преду;преждающих знаков не поставили. Нелепая смерть для воина, уцелевшего во многих жестоких боях.

Расстрелянный остров

До сих пор перед глазами у меня еще одна страшная картина.

Летом 1944-го мы, по пояс в воде, пробирались по огромному болоту в районе Пинска. По белорусским болотам просто так не пройдешь. Нас вел солдат, недавно пришедший к нам с пополнением из партизанского отряда, воевавшего в этих местах. Нашей разведгруппе предстояло выйти на место, откуда просматривается большак, и корректировать по рации огонь по отступающей пехоте и технике противника.

Километра через два вышли на островок. Увиденное поразило своей чудовищностью. Здесь скрывались старики, старухи, дети из близлежащих деревень — около трехсот человек. И вот все они расстреляны карателями! У некоторых шалашей еще тлели костры...

Мы выполнили задание. Вышли к дороге, дождались, когда по ней пойдут отступавшие немецкие колонны, и навели на них свою артиллерию. Снаряды накрыли пехоту и технику. Хотя бы частично свершилось возмездие за убийство невинных людей.

Гитлеровцы вообще относились к мирным жителям как к недочеловекам. Большинство погибших в Великой Отечественной — мирные граждане. Заодно враг уничтожал города и села. Однажды мы первыми ворвались в деревню, в которой немцы, отступая, начали поджигать дома факелами. В нашем разведвзводе был снайпер, он убрал двух поджигателей. В результате сгорела не вся деревня, а лишь несколько домов.

«Встретимся в Уфе»

Встретить на войне человека, говорящего на твоем родном языке, значило найти близкую душу. В нашем полку, в хозвзводе, служил Мухаммат Ибрагимов из Башкирии. Он был старше меня и сразу начал меня по-отечески опекать. Когда я уходил на задание, он молился Аллаху о моем спасении, а когда возвращался, старался чем-нибудь угостить.

Однажды он раздобыл где-то картошки. На привале на опушке леса задымились костры, все немного расслабились. Пролетел немецкий разведывательный самолет «рама», но так высоко, что не вызвал особого беспокойства. Но вскоре фашистские бомбы и снаряды пропахали всю опушку, превратив лошадей и людей в кровавое месиво…

Мы с другом тогда уцелели и договорились: если доживем до Победы, то не расстанемся и дальше — поселимся в Уфе, где жили родители Мухаммата.

Осенью 44-го западнее Бобруйска меня тяжело ранило в четвертый раз в бедро и ягодицу. Я попал в один из подмосковных госпиталей, где и встретил День Победы. Во время лечения переписывался с Мухамматом. Мы окончательно договорились о встрече в Уфе.

Летом 45-го меня, наконец, выписали, выдав справку об инвалидности второй группы и костыли в придачу. Без копейки в кармане я совершил долгое путешествие в поселок Вельмо — поездом до Красноярска, а потом 700 километров на «кукурузнике». Фронтовику везде были гарантированы проезд и еда на пунктах питания.

Встреча с родными… Я узнал, что, находясь в ссылке, они вносили свою лепту в приближение Победы — шили для фронта рукавицы, отдавали последние гроши в фонд Победы, хотя сами голодали. Отца наградили медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне».

А еще они приютили юношу-инвалида с детства, лишившегося родителей, помогли получить специальность. Благородство отца и матери тронуло меня до глубины души.

Вскоре мы получили печальное известие: в Новосибирске умерла моя сестра Салиха. Она окончила там медицинский институт и как сталинская стипендиатка была зачислена в аспирантуру. Напряженная учеба, недоедание, холод подорвали ее организм. Началось воспаление легких, от которого тогда не было лекарств…

Жестокая ирония судьбы: я, провоевав разведчиком 1053 дня, получив четыре награды (две медали «За отвагу», ордена Красной Звезды и Великой Отечественной войны I степени) и четыре ранения, каждое из которых могло стать последним, вернулся из пекла живым, а она умерла в глубоком тылу.

Родители дали добро на мой переезд в Уфу, о котором мы договорились с Мухамматом.

…И вот столица Башкирии. Разыскав родителей фронтового друга, я услышал ошеломившую меня горькую новость. Они получили похоронку на него уже после окончания войны.

Уфа стала для меня родным городом. Я перевез сюда родителей, стал врачом, затем работал в мединституте, руководил научно-исследовательским сектором.

Мне, выросшему в религиозной семье, довелось жить в годы воинствующего атеизма. Советская власть разрушала мечети, закрывала медресе, устраивала гонения на священнослужителей. Но народ продолжал хранить веру. На войне я часто видел, как рядовые и офицеры при ранении или в опасной ситуации обращались к Богу с мольбой о спасении. Бывало, к тяжелораненому собирались товарищи и вместе читали молитвы.
Страдания и ужасы не ожесточили мое сердце. Я решил тогда: если Аллах сохранит мне жизнь, буду помогать людям. Я рад, что мне удалось выполнить это решение. И что минули времена воинствующего безверия.

(При подготовке материала использованы воспоминания А. А. Мингазетдинова «Жертвы сталинских репрессий: эпизоды войны глазами разведчика»).