Ахнаф Зиякаев: Стать тем, кого изображаешь

«Доступно, креативно, нестандартно», — такие отзывы оставляли посетители выставки скульптора Ахнафа Зиякаева «Звуки моей души», прошедшей несколько лет назад в Петропавловской крепости.

Они по достоинству оценили использование нетипичных материалов и техник, которые позволяют автору создавать бережно стилизованные, невероятно пластичные и, можно сказать, певучие образы — образы-символы, образы-архетипы.

Многообразные дарования и пылкое творческое воображение Зиякаева ценят не только на родине — в башкирском городе Нефтекамске, но и в других городах России: в Петербурге стоят его памятники Мусе Джалилю и Габдулле Тукаю, в Новгороде — солдату Великой Отечественной войны. Работы скульптора хранятся в частных коллекциях США, Франции, Японии. И, безусловно, мастера любит и ценит самый вдохновенный город — культурная столица России Петербург, где Ахнаф Гаделгаряевич живет давно.

Никто не хотел быть немцем

— О вас пишут, что лепить вы начали с раннего детства. Но ведь был же какой-то толчок, почему именно лепить начали, а не рисовать, к примеру?

— Я рос в бедной семье, игрушек у меня не было, первые — как раз моего собственного изготовления, из глины. В Нефтекамске полно красной глины, благо и меня никто не ругал за то, что я в ней вожусь. Мы жили в бараке на улице Строителей, там копали ямы непонятно для чего, вроде трубы тянули для отопления. Вот в этих ямах я и играл, совсем маленький. Рядом был базар, туда я тоже бегал, яблоки воровал. Меня, правда, не особо гоняли, ругали только, и я убегал.

Все было как-то проще: когда я учился в первом классе, ключи лежали под дверью, а до этого квартиры вообще стояли открытыми, заходи кто хочешь. Я рос с бабушкой. К нам заглядывали фронтовики, просили у бабушки стакан (они покупали водку), выпивали и отдавали его обратно… Все было, как в кино показывают…

Мы, послевоенные дети, играли во дворе с самодельными пистолетами, винтовками в войнушку. И никто не хотел быть немцем. Поэтому в качестве немцев мы делали чучела или мишени, по ним и стреляли, чтобы не ущемлять ничьего самолюбия.

В садике мне в руки попал пластилин: для меня это было вообще нечто запредельное. Мы лепили кружочек, потом вытягивали из него уточку… У меня уточка получалась лучше, чем у воспитателя. Когда я уже поступил в академию, у мамы все спрашивали: «Как там Ахнаф?» Видимо, по этой уточке помнили. А когда мама отвечала, что я учусь в академии, очень гордились мной.

— Азам рисования вы учились в Нефтекамске у Юрия Туника — это легендарная личность. Как вы попали к нему?

— Попал я к нему сам. В доме на улице Социалистической открыли художественную школу. К нам на урок как-то пришел Юрий Федорович и спросил: «Ребята, а кто из вас рисует хорошо?» Не помню, чтобы я в школе кому-нибудь что-нибудь рисовал, но почему-то весь класс ко мне повернулся. Юрий Федорович сказал: «Открылась художественная школа, приходи рисовать».

Я пришел не столько ради того, чтобы рисовать, сколько ради любопытства. Он дал мне бумагу, карандаш, краски и предложил нарисовать натюрморт. У меня, похоже, очень сухо получалось — краски-то были акварельные. Юрий Федорович взял у меня кисточку, начал рисовать, и потекла вода, перемешанная с красками. Вот это меня удивило: как неаккуратно-то… А получилось в результате хорошо!

Юрий Федорович был очень интеллигентным, и от него шло какое-то необыкновенное теп­ло. Мне всегда казалось, что он ведет меня — по жизни, по творчеству. Он сам загорался тем, что мы делали. Юрий Федорович был удивительным. Он заменял мне отца, маму, учителя, друга… Любил показывать нам, маленьким, свои картины и наблюдал за нашей реакцией. Дети же не умеют лукавить. Мне его не хватает. Очень. Сейчас бы поговорить с ним… Я с Юрием Федоровичем разговаривал, когда приезжал в Нефтекамск, но этого мало. Я же не думал, что он так быстро уйдет…

Я сделал бюст Юрия Федоровича и очень хотел бы, чтобы он стоял рядом с нашей художественной школой. Проблема, как всегда, в финансах…

— Почему вы поехали учиться именно в Ленинград?

— Юрий Федорович сказал мне и практически предсказал, что буду скульптором. Я не поверил: хотел быть только живописцем — занятие чистое, аккуратное, а у скульпторов — бардак в мастерской. Он улыбнулся и промолчал. Юрий Федорович вообще умел молчать — редкий талант! Он умел сказать что-то веское, вовремя замолчать и дать возможность сделать выбор тебе.

Потом, через много лет, когда я уже стал скульптором и приехал к нему, он сказал: «Вот видишь, я говорил».

В академию я шел долго. После художественной школы поехал поступать в художест­венное училище в Свердловск. Но не поступил, а домой возвращаться было неудобно. И уехал в Чайковский — вот там у меня сложилось, я стал учиться на художника-оформителя на двухгодичных курсах. Но желание продолжить образование не оставляло, я поработал в Чайковском какое-то время и уехал в Ижевск. Но не поступил и там — из-за русского языка. В Ижевске как получилось: ко мне подошел преподаватель, спросил, есть ли мне где жить. В Ижевском училище не было общежития, ну, мне и поставили логично двойку по русскому языку.

Я вернулся обратно в Чайковский, проработал там где-то год. Был и художником-оформителем, и монтажником — мне все впоследствии пригодилось.

Когда был монтажником, работал с разными бригадами. Вот один из бригады уж очень восторгался Ленинградом: как там все необыкновенно и красиво. Мне это в душу запало, думаю, надо съездить посмотреть. Ну и приехал. Не просто приехал — поступал в Муху на художественную обработку металла: три раза, и все безрезультатно, а на четвертый поступил, но не в Муху, а в Академию художеств имени И. Е. Репина.

Между попытками работал и занимался на подкурсах. На четвертый год чувствую, прокатят меня опять. Но попался мне один студент из академии, который сказал: «А давай к нам!» А для меня академия была как космос. У меня даже работ своих для нее не было. Мы с сочувствующим студентом пошли на обман: он дал мне свои работы, меня допустили с ними до экзаменов на архитектурный, на четверки сдал специальные предметы, на тройку — русский, математику — на четыре.

Своим успехам сам удивился — и поступил! Я проучился четыре года, впереди был пятый курс. Дилемма стояла такая: или ты пишешь диплом и оканчиваешь учебу, или бросаешь. А меня к тому времени как раз очень потянуло на скульптуру.

Я взял академический отпуск и занялся скульптурой, потом перевелся на второй курс. Я учился на втором, а мои бывшие сокурсники писали диплом.

Схватка с железом

— Почему так мало выпускников становятся скульпторами? Художников намного больше…

— Скульптуру мало где преподают, это очень затратное дело: нужна, например, бронза… И, кроме того, она зависит не только от самого скульптора, еще — от формовщиков, литейщиков, чеканщиков: тут работает целая бригада. Не так много у скульпторов и заказов. Продать, презентовать, выставить картину — дело несложное, и место ей подыскать нетрудно, а под нашу работу кроме зала нужен еще подиум.

— Вы говорили, что вам нравятся разные материалы. Какому отдаете предпочтение и почему?

— Мне нравится железо. Оно оказывает сопротивление, его надо победить, особенно кованое железо. Разогрел докрасна и начинаешь его крутить. Оно остывает в течение трех-четырех минут, надо успеть придать ему нужную форму. А железо сопротивляется. Эта борьба — кто кого — захватывает, как в спорте соревнование с соперником. Я как скульптор, художник, как мужчина люблю борьбу. А когда не получается, начинаю его уговаривать. Уговариваю, как женщину. И в какой-то момент оно сдается и становится тем, что нужно мне.

Чем мне скульптура еще нравится: когда начинаю к «телу» подходить — это у меня термин такой — то разговариваю со своим персонажем. Чуть-чуть губки ему подниму — он улыбается, чуть-чуть опущу — загрустил. Глазки прищурены — хитрит чего-то.

Понимаете, я общаться на полном серьезе с ним начинаю, как сумасшедший, что ли… Или как попавший в третье измерение… В зависимости от того, как ты со своим персонажем контачишь, он либо получится, либо нет — как договоритесь.

Был у меня один невеселый опыт: умер человек, и надо было сделать надгробие. Я думаю так: чтобы портрет у меня получился, нужно, как артисту, этого человека через себя пропустить, стать тем, кого ты изображаешь. Это надгробие мне было делать невероятно тяжело: судьба у человека была трагическая, я ее прожил, и у меня все получилось. Но после этого я сказал себе, что таким заниматься больше не буду: уж очень тяжело.

С памятниками то же самое. Помимо анатомических знаний, мастерства, опыта нужно еще умение вжиться в роль персонажа. Михаил Константинович Аникушин, когда памятник Пушкину делал, ходил в крылатке, читал его стихи — он был самим Пушкиным! И у него получилась невероятная скульптура.

Вот раньше очень много лепили скульптур Ленина, так в Якутии Ленин получался якутом, в Удмуртии — удмуртом, а настоящего-то Ленина и нету, а почему? Потому что автор вжиться в образ не смог.

— Какие темы вас вдохновляют? Я смотрю, у вас одна из любимых — лошади…

— Лошадь, я считаю, вообще одно из умнейших животных. Умнейших и красивейших. Я раньше ходил на выставки лошадей. Когда выводят молодого жеребца, сильного, грациозного, то такое впечатление, что это он на нас смотрит, а не мы на него. Меньше всего мне нравятся кошки и собаки. Это вроде как домашние питомцы, а я считаю, животное должно быть не в комнате, не в доме, а на воле. В деревне кошки и собаки практически так и живут, это, думаю, нормально, а в городе и им, и мне сложно ужиться.

На темах я как-то не зацикливаюсь, не знаю, откуда и как вдохновение приходит. Толчком может стать любое событие: например, увижу влюбленную пару с велосипедом, и это меня зацепит, начинаешь как-то развивать сюжет, думать, как завязать всю композицию. И работаешь. К художникам вдохновение, думаю, приходит так же, как к поэтам, откуда-то сверху, но — через событие и к нужному человеку.

— Ваша работа по блокадному Ленинграду победила на одном из конкурсов. Как вам удалось прочувствовать эту тему?

— Я уже очень давно живу в Петербурге, а когда живешь здесь, невозможно пройти мимо этого. Тот же Невский пятачок — там на глубину, может быть, двух-трех метров все пропитано человеческой кровью, и как можно нормальному человеку это не прочувствовать?

Невозможно не проникнуться духом петербургских коммуналок. Когда я приехал сюда, жил как раз в коммуналке. А эти питерские блокадные женщины… Их сейчас мало. Таких нет нигде. Вот она сидит, курит, матерится, и все равно в ней интеллигентность какая-то есть, это надо видеть.

У нас в Нефтекамске как из вокзала выходишь, так сразу — главная линия, улица Ленина прямо идет. Я сюда приехал, вышел, тоже, думал, здесь прямо надо идти, а на самом деле Невский же возле вокзала заворачивает. Тут меня одна блокадница за руку взяла, повела по Невскому и начала рассказывать про город…