Увидеть мир и петь

— Практически случайно. Наш театр повез на фестиваль в Турцию «Риголетто». Я должна была петь на Кипре. Но в последний момент руководство поменяло нас с коллегой, которая должна была исполнять партию Джильды: она уехала на Кипр, а я в Турцию. После нашего выступления директор театра Анкары, министр культуры пришли в гримерку и сказали: «Мы хотим, чтобы вы пели у нас». Я тогда ни на что не решилась, уехала со всеми в Уфу.

А потом подумала: «А надо попробовать: не понравится — вернусь». Понравилось — на восемь лет. Именно из Турции я и стала ездить в Европу, в Австралию.

Шведский дирижер Ола Руднер в далеком 2000-м услышал меня в Турции. Он пришел на спектакль «Севильский цирюльник», в котором я пела: дирижеры любят со стороны послушать оркестр, с которым им предстоит работать. После спектакля подошел ко мне и поинтересовался, почему я не пою в Европе. Он жил в Вене, но был и главным дирижером Тасманского симфонического оркестра. Туда меня и пригласил. Это было в 2001 году. Я пела в «Травиате» в концертном исполнении, на следующий год меня пригласили снова — для участия в гала-концерте.

Первой моей ролью стала в 2004 году Манон Леско в опере «Манон» в Сиднее. Получила я ее тоже как-то случайно. Руднер послал запись нашего концерта артдиректору в Сидней. Впечатления были потрясающие — как всегда, когда попадаешь на легендарную сцену и не веришь, что ты на ней стоишь. Этот театр стал для меня родным, а с «Травиатой» я объездила всю Австралию.

— С 2001-го — каждый год. Порой была там два месяца, иногда десять. Жила, в основном, в Сиднее. В Австралии, кстати, когда приглашают артиста, ему снимают жилье, оплачивают перелет, суточные. Никакие бытовые вопросы меня не волновали. В той же Италии обо всем ты должен беспокоиться сам.

В моем репертуаре были не только спектакли. Три года подряд, например, я пела в новогоднем концерте Сиднейской оперы, он считается культурным событием, и участвовать в нем очень престижно. Новый год встречают прямо в театре со зрителями, устаивают фуршет. А люди на улице ждут знаменитый фейерверк.

Сейчас я могу приехать в Австралию и просто так, и по делам: у меня двойное гражданство.

— Мне нравится Сидней — этот город понятен, он похож на Москву. Что меня сразу поразило в Австралии — там очень дружелюбный народ. Они всегда готовы прийти на помощь — без навязчивости. Коллег принято обязательно приглашать в гости. Там очень любят делать подарки, и испытывают от этого радость.

Вообще, у меня уже несколько поменялся менталитет, адаптация к ситуации, к стране происходит очень быстро. Я приспосабливаюсь, как хамелеон, примеряю чужую жизнь на себя и беру, что нравится.

Я быстро учу языки, и люблю это делать: слышу мелодику речи и быстро адаптируюсь. Правда, не очень люблю немецкий. Сами немцы поют на нем хорошо, даже их вокальная техника подстроена под язык. В Австралии говорят по-английски, но со своим диалектом. Они любят сокращать слова.

А я и акценты перенимаю. Когда приехала петь в Лондон, мне сказали, что я разговариваю с акцентом — австралийским!

— Ну корни-то у меня в Чекмагушевском районе. Я очень рано разговаривать начала, в полтора года. И петь тогда же. В первом классе у нас был пожилой преподаватель пения, он еще мою маму учил. Вот он ей и сказал: «У вашего ребенка талант. Его надо развивать».

В музыкальную школу я пошла, но ненадолго. Руки у меня маленькие, играть неудобно. И больше до поступления в училище нигде не училась. Но пела всегда. В школе было вокальное трио, ВИА, куда же без него. Где-то в пятом классе всех привлекали в хор. Пела и там, а потом стали готовиться к концерту и был нужен солист. Я вызвалась. Порыв не оценили. Я развернулась, ушла и больше не приходила. Я не слишком амбициозный человек, но меня всегда тянуло петь сольно.

Еще я любила английский язык и даже собиралась в БГУ на инфак. Но мама сказала: «А сходи в училище искусств». Пошла, прослушалась, и, кстати, экзамены там были раньше, чем в БГУ. Нас поступало 60 человек, взяли шесть.

В училище мы пели все, это потом к нам приглядывались, кого куда готовить. Мне очень повезло с педагогом — Альфией Масалимовой, которая привила мне любовь к классической музыке. Однажды повезли в оперный, и я поняла — вот куда мне надо, вот что я люблю. Я не помню, что смотрела, помню только свои эмоции. Поступая в институт искусств, я уже точно знала, что хочу петь в опере.

Мне повезло, что я попала к преподавателю Райсе Галимуллиной. У нас было полное взаимопонимание, к студентам она относилась как к своим детям. Все выходные мы пропадали у нее, она пекла пироги, подкармливала иногородних студентов. Мы там занимались, разговаривали. Жили.

— Действительно, я уже пела в Башкирском театре оперы и балета, мало того, пела ведущие партии для своего голоса. Моим дебютом стала Норина в «Доне Паскуале». А после этого я никогда в жизни не исполняла второй партии. Для меня не имело значения — первая это партия или вторая: я была счастлива петь и то и другое.

Мне просто везет. Талант — это хорошо, но удача играет очень большую роль. Я — счастливчик на плане творчества.

Бывает, что певец с роскошным голосом всю жизнь работает в своем театре и никуда ему не хочется. Карьера для меня не самоцель, просто хотелось посмотреть мир и попеть в разных театрах. Я ловила кайф от работы. В Германии пела в крохотном театре партию Эльвиры в «Пуританах» и была счастлива, понимая, что вряд ли когда спою ее еще — эту оперу редко ставят.

— Впечатления потрясающие — седая старина и при этом великолепная акустика: театр был предназначен именно для выступления ораторов, артистов. Театру- арене более 1800 лет. Он построен во времена Римской империи, еще при Марке Аврелии, имеет 40 ярусов и вмещает до 15 тысяч зрителей.

В Турции много таких амфитеатров, я пела в Фетхие и Сиде. В Фетхие театр полуразрушенный, акустики — чуть-чуть. В Сиде — вообще никакой акустики: он не был предназначен для артистов, там выступали гладиаторы.

— «Похищение из сераля» Моцарта у нас почти не ставится. В Турции я пела партию Констанцы очень долго. Она очень сложна технически, партия на выносливость. Но из-за того, что я ее не любила, я столько над ней работала, что сейчас слушаю запись и думаю, как это у меня так все получилось?

Очень волновалась перед исполнением партии Лючии в опере «Лючия де Ламмермур» в австралийском Брисбене: в зале сидела Джоан Сазерленд, блиставшая в ней, La Stupenda — изумительная, так ее звали итальянцы. А за дирижерским пультом стоял ее не менее знаменитый супруг Ричард Бонинг. Джоан давала интервью после спектакля и очень тепло отозвалась о нас.

Вообще же я могу отказаться от роли, если пойму, что она не моя, что она не подходит для моего голоса, хорошую акустику я в расчет не беру, надо на себя рассчитывать.

— Мне вообще интересно петь все. Особенно нравилось по молодости. В моем репертуаре было много умирающих, сумасшедших, хулиганистых героинь. Вот злодеек не было.

Обычно Микаэла, как говорят, голубой образ. Но в нашей постановке это очень сильная девушка, она понимает, что мужчину надо просто взять и выдернуть из этой ситуации с Кармен, она борется за свое счастье. Вот такую Микаэлу петь было интересно.

В партии Снегурочки интересен самый конец: «Люблю и таю». Она просыпается и начинает превращаться в женщину.

Я обожаю петь Джильду в «Риголетто» — исключительно разноплановый образ.

Но самая лучшая для меня роль — Виолетта в «Травиате». Раньше я даже плакала в конце, потом стала брать себя в руки. В вокальном отношении моя любимица в этой партии — Мирелла Френи. Получая партию, я выбираю ту певицу, которая близка мне по духу, по вокалу. Настраиваюсь, слушая ее перед репетициями.

Очень люблю Джоан Сазерленд, раннюю Марию Каллас, Галину Ковалеву, Евгению Мирошниченко.

— Пела эту партию и в Сиднее. Ставил ее шотландский режиссер мирового уровня Дэвид Маквикар. Он всегда классичен. Он велик, но работать с ним безумно трудно. У него бешеная энергетика, и он требует полной отдачи на каждой репетиции, пока не вывернешься наизнанку, не отпускает.

Наша постановка была кардинально противоположной и не привычной для меня, но если режиссер меня убедит, что эксперимент оправдан, почему нет?

Когда-то в оперном театре первую скрипку играли композитор и певцы. Потом — дирижеры. И вот наступила диктатура режиссеров. Постановщики стараются самовыразиться, при этом занимая в спектаклях молодых актеров, которые и не вникают, для их ли голосов эта партия. Они рады тому, что их взяли. Голоса в результате ломаются, их выкидывают и берут новых.

— Да вся моя творческая жизнь — сплошная мистика. Я как-то вспомнила, что ни одну роль ни в одном театре я не получила при прослушивании, то есть в результате кастинга.

Забавного тоже хватало: я пела Розину в «Севильском цирюльнике», прильнув к Альмавиве. А у него пуговицы на костюме. И вдруг волосы цепляются за эти пуговицы. Мне уходить надо, а я от него оторваться не могу. В буквальном смысле.

Моя любимая «Травиата» подкинула несколько курьезов. Я должна в первых сценах выйти с веером и цветком и предложить его потом герою. А цветок забыла! Пришлось отвернуться от зала и предложить партнеру пустую руку. Он, правда, был опытный, хотя на первых секундах растерянно глядел на пустую ладонь.

Злосчастный цветок я забыла и еще раз. Тут партнер был молодой, неопытный и таращился на меня испуганными глазами. Но цветы были у меня в прическе. Я выдрала один и всучила ему.

В «Дон Жуане» конфуз случился с париком: мне плохо закрепили тяжелый хвост. Он отвалился во время дуэта: я еще подумала, а что так легко-то? Ладно, у меня свои волосы тогда довольно длинные были. Зрители не поняли, зато повеселились мои партнеры и помогли закончить сцену не ударив в грязь лицом.

В Сиднее я думала, что умру на сцене. На одном из спектаклей «Травиаты» я отпела половину дуэта, сидя на скамейке, потом встаю, отхожу и чувствую, что наступаю на юбку. Оказалось, что она с меня просто сползла. Отстегнулись крючки, и юбка повисла на веревочках. В общем, дуэт я допевала, одной рукой придерживая юбку. Партнер только немного удивился, что я ему не подала руку, как предполагалось по сценарию. Зато мой друг после спектакля сказал: «Так, до слез, ты еще никогда не пела!»