Наша Анечка

До войны она окончила Белорецкое медицинское училище. Успела поработать медсестрой и лаборантом в Тирлянской больнице. Началась война, и в сорок втором году в Белорецке вместо расформированного аэроклуба открывается парашютно-планерный клуб, куда юную Анечку назначают санинструктором. В клубе она приобретает навыки парашютиста и совершает свой первый прыжок.

— Вставала в пять утра и шла на аэродром, — вспоминает Анна Ивановна. — К девяти часам полеты заканчивались, и я отправлялась в лабораторию. Потом успевала только домой на обед сбегать и к пяти вечера возвращалась на очередные полеты, которые продолжались иногда до часу ночи. Еще приходилось работать в морге, мы проводили судмедэкспертизу. К нам привозили по пять-шесть трудармейцев… Так что смерть я видела задолго до фронта...

Помнит парнишку, у которого на ее глазах не раскрылся парашют… Казалось, вот только что он, распаренный после бани и потому опоздавший, говорит: «Я полечу первым!». А теперь ему уже ничем нельзя помочь.

— После этого случая никто из ребят не решался прыгать, — вспоминает Анна Ивановна. — Тогда я тайком, когда родители ушли из дома, утащила комбинезон брата (он учился в аэроклубе в Белорецке) и уговорила майора разрешить прыжок. Он сначала твердил: «Ни в коем случае!», но потом сдался. Села в самолет, летим. «Вылезай!» — я — на крыло. «Пошла!» — я и пошла. Меня дернуло, лечу. Приземлилась хорошо. Ребята подбежали, помогли. Тогда и первые цветы подарили, а я переоделась — и в лабораторию.

Вечером родители скандал устроили: «Жить надоело? Чего удумала!». Но зато ребята снова стали прыгать с парашютом и все окончили курсы.

В 1943 году Анна Ивановна получила повестку. Почти сразу оказалась на передовой, и не медсестрой, а радисткой в разведгруппе Третьего Белорусского фронта, пешком прошла всю Восточную Пруссию.

— Я долго не знала, что такое «катюша». Однажды в каком-то сарае нам устроили баню. Только разделись — такой грохот. Мы чуть ли не голышом оттуда выскочили, а это, оказалось, наши «катюши» песню завели. Так и познакомились, — смеется она. — Много позже подошли мы как-то близко к немцам. Смотрим: они только проснулись, в нижнем белье ходят. Мы развернули радиостанцию, а снайпер — раз в нее! Пришлось обратно идти в тыл, километров пять. Идем — «катюши» стоят. Возле них вижу офицера, пригляделась, а это Борис Лахмостов, двоюродной сестры сын. Кричу: «Борька!». Он подбежал, а разговаривать некогда. Свиделись только после войны.

Один раз мы были в разведке, я сидела за радиостанцией. Как обстрел начался, все в подвал убежали, а мне радиостанцию бросить нельзя. Увидала шифоньер — и в него. Обстрел закончился, полковник вошел, спрашивает: «Где у нас радистка-то?». А я из шифоньера: «Вот я!».

Но чаще было не до смеха. Как-то попала под снайпера, когда за водой шла с солдатским котелком. Контузило меня крепко: не слышала, не говорила, рука повисла. А в полевом госпитале и суток не была — ребята меня забрали, потом заговорила. Мы с ними не раз в шаге от смерти были.

Была я и на гауптвахте, перед окончанием войны. Наш полк стоял на берегу реки, купаться нам запрещали. Когда командир полка уехал, мы решили все же окунуться. И нас старшина посадил на гауптвахту.

День победы встретили в Войдонах, в Латвии. А брат мой с войны так и не пришел — пропал без вести.

После войны Анне Ивановне пришел вызов из Кенигсберга, но родители не отпустили. Вернулась в Тирлян, вышла замуж и уехала сначала в Николаевку, а затем в Махмутово. Работала и медсестрой, и фельдшером. Принимала роды, ставила уколы, оказывала первую медицинскую помощь. Но мирная жизнь не смогла заставить забыть войну.