Почти что книжный роман

Каждый из внуков любил ее до самозабвения, и каждый по-своему. Потому что знали мы ее судьбу и отношение ко всем нам — доброе, уважительное, даже жертвенное и одновременно простое до веселящего всех нас ежедневно рождающегося, как бы будничного фольклора. («Да что вы с печки-то так прыгаете! Бух-бух! Бух-бух! Я, старуха, и то так с печки не прыгаю!»)

Законный муж ее в свое время оставил, а заодно оставил и троих детей. Переметнулся к сопернице — бывшей подружке первой жены. Перебивалась бабка Зина в уборщицах при сельсовете, своим огородом жила, но всех подняла.

В общем, деда по материнской линии мы, увы, не знали. Он и детей-то своих (то есть родителей наших) признавал неохотно, а уж внуков тем более. Хоть и жили все в одной деревне.

Но семя-то было. От которого нас, городской мелочи, наплодилось, в свою очередь, аж семь «головешек». Одни подрастали и подзабывали родное гнездо, следующее поколение приходило на их место. Все потом, впрочем, возвращались на малую родину, но уже со своим «наследством». В котором кроме правнуков числились еще и многочисленные друзья этих танек, женек, сережек — «тьфу, памяти нет — считай, ума нет!» — коих она, как положено всякой бабке, хоть и путала, но всегда безропотно принимала.

Плюс зимами у бабки всегда были «квартирантки» — молоденькие специалистки на практике или отработке, которых к ней, одинокой и добродушной, постоянно подсылал сельсовет. (К ним дрова полагались!) Требование же у нее было одно:

Чтобы медичка». Давление померить, таблетку правильную дать, укол сделать, посоветовать что надо. По науке! (Справедливости ради надо сказать, что многие ей потом писали годами, а одна даже вытащила бабку к себе, в краснодарский Темрюк, на «погостить недельку-две»).

В нашем поколении внуков Татьяна — моя двоюродная сестра. Старшая. Ну как старшая. Это сейчас разница без нескольких месяцев в три года кажется несущественной, а тогда, в детстве и отрочестве, казалось, пропасть. До другого края не допрыгнешь.

Во-первых, она умнее. В то время как летом в деревне я мусолил затасканного, случайно завезенного сюда кем-то безымянно-безобложечного «Всадника без головы», они с подругой Валей зачитывались Чеховым, Буниным, Есениным и даже Маяковским. Как-то я позволил себе высказаться о классике: «Фу, Маяковский! Одна революция! Он мне и в школе надоел». На что они с Валей, не сговариваясь, продекламировали: «Вы думаете, это бредит малярия? Это было, было в Одессе. «Приду в четыре», — сказала Мария. Восемь. Девять. Десять...» Помню, меня это внутренне весьма сильно тряхануло: «Как? Маяковский, глашатай, трибун, и — любовная лирика? Местами даже... Неудобно признаться...»

Летом, как известно, школьные библиотеки не работают, но была другая, при сельсовете, а там все читано-перечитано. Поэтому Татьяна иногда ходила к дяде по «не моей» родственной линии, который долгое время был директором школы и имел неплохое книжное собрание. Я любил составлять им компанию в таких походах. Дядя Ваня (Иван Михайлович) Челнынцев, кроме всего прочего, был основателем школьного театра и часть театрального реквизита хранил у себя дома в аккуратном, свежевыкрашенном чулане. О! Что там были за сокровища! Деревянные мечи, щиты, шлемы, доспехи... Видимо, ставили кого-то из древних греков. Или «Царя Салтана».

В сущности, именно Татьяна пристрастила меня тогда к большой литературе и показала, что за казенными фамилиями писателей из школьной программы почти всегда стоят неординарные, глубокие личности со своими драмами и «любовями». В школе явно многое недоговаривали. Хотя начало тяги к чтению, конечно же, заложила мать, «по совместительству» воспитательница детского сада. Недостатка в соответствующей литературе у нас никогда не было, книги приносились (на подклейку обложек и переплетов), потом возвращались на законное место, так что и покупать не надо было. А потом мама торжественно отвела меня в библиотеку, и это стало праздником. Подчас я глотал по две-три книги за день, поражая персонал и даже вызывая у строгих тетенек некоторое недоверие. Особым событием стал допуск меня непосредственно к стеллажам с разноцветными корешками, чтобы я сам мог выбирать.

Но вернемся к сестре. Что там во-вторых? Да! Во-вторых, у Татьяны была подруга, та самая Валентина по фамилии Валекжанина. (Захочешь — не придумаешь. Тут тебе и Валя, и романтически «отверженный» Жан Вальжан...) Но! Это вовсе не тот случай про страшненькую подружку, выгодно оттеняющую преимущества соперницы. Светленькая, стеснительно улыбающаяся, обаятельная, с длинными пушистыми русыми волосами, она обладала еще и скромным, покладистым характером, а когда смеялась, приятно щурилась, покрывая уголки глаз наивными и немножко беззащитными морщинками. Где они в городе повстречались, я не знаю, но очень скоро Валентина наравне со всей нашей «внучьей» братией стала совершенно своей, и долгое время присутствовала на многих семейных фотографиях. Так вот этому их союзу я откровенно завидовал. У меня такой дружбы даже и в городе к тому времени не было.

К Татьяне (к Таньке, чего уж говорить!) я по-родственному совершенно привык и вроде бы не замечал ее прямо противоположной красоты: по-украински черные брови на круглом миловидном лице, ровные белые зубы и неиссякаемый оптимизм, постоянно сопровождаемый заливистым лидерским смехом.

Так вот эта неразлучная и незаурядная девичья парочка пользовалась у местных и приезжих «вьюношей» неизменным успехом.

Деревенский клуб. Танцы. Мне около 14, им — по 16 — 17. Романтика. Предвкушение чувств. Томление чресел. Не у меня. Максимум, что было у меня, — это соседская вертлявая, тощая и, главное, ограниченная пигалица Любка, по пять раз на дню забегавшая к нам якобы поиграть в лото или в карты.

— О, смотри, твоя опять идет! — подначивали меня сестры-подруги.

— Че это моя-то?

— А чья? Третий раз платье переодевает!

— Ничего она не моя! — еще больше злился я и старался улизнуть на любимый сеновал, где меня ждала всегда открытая очередная книга.

...Но они-то, Танька и Валька, были в самом соку. Парни клубились! В прямом и переносном.

«Эти глаза напро-отив! Калейдоскоп огней!» — надрывался Ободзинский.

Девчонки, как водится, жались у дальней стенки, пацаны подпирали противоположную.

«Пусть я впадаю, пусть... в сентиментальность и грусть...»

Одни мальчишки пытались играть на обшарпанном бильярде, другие то и дело выходили на улицу. Будто бы по-взрослому покурить. А то и устроить между собой мелкую стычку из-за какой-нибудь вновь объявившейся юной красавицы. Хотя танцевали единичные пары.

«Воли моей супротив... эти глаза напротив...»

Неестественно-старомодное, это странное «супротив», почему-то нагло рифмующееся с «напротив», меня до сих пор убивает. Но засело накрепко.

Нас, хоть и городских, местные не трогали. Знали, что за нами стоят почти взрослые братья, да и родни, считай, полдеревни.

Подождав с час-полтора, когда Ободзинский в ...дцатый раз отработает свой шлягер и окончательно охрипнет, все расходились, а девчонок разбирали кавалеры. Но провожаться шли не сразу до дома. Предварительно полагалось прогуляться.
«Вот и свела судьба, вот и свела судьба ... На-ас...!»

И тут появлялся Володька Лутай. Он был практически штатным ухажером Татьяны, а потому провожать ее никому не давал. Володьку-то мы давно знали. Он и в другие вечера, когда кино или танцев не было, приходил к нам — с «верхней» улицы на «нижнюю» — посидеть на скамеечке у ворот, поиграть вместе со всеми в ручеек или в колечко. К тому же Лутай, несмотря на свой предпризывной еще возраст, слыл на деревне парнем серьезным, порядочным, а главное — авторитетным. В первую очередь, в рыбалке. Про таких говорят — «и в колодце поймает». Если Володька шел на хариуса, дня три потом на речке было делать нечего, пока взамен другие «хвосты» не поднимутся. В общем, после него — «как Лутай прошел». С одной, заметьте, удочкой. Лутай, даже не выходя на берег, знал, под какой корягой какой трофей стоит. Они у него назывались «должники». То есть уже клевали, но или с крючка сходили, или леску рвали. А уж если Володька на реку таки вышел, то из-за кустов зыркнет и сразу скажет, сколько и где на перекате приличных хариусов держится. Сам свидетель.

Так вот за Таньку с Лутаем все были почему-то совершенно спокойны. А вот Валентину «облюбовал» сын местного председателя, парень нагловатый и самоуверенный, так что обе подружки сразу записали его в «черный список», а меня определили за ними соглядатаем. Мне эта роль нравилась: я, как заправский шпион, тащился за парочкой на некотором удалении, периодически пропадая из их поля зрения, оббегая стратегический маршрут по одним мне известным тропкам и неожиданно возникая то слева на темной скамеечке, то справа из зарослей крапивы, то под дальним фонарем на их пути. Чем вызывал неописуемое раздражение кавалера.
А потом, после провожания, мы все втроем встречались в нашем сарае. В «штабе».

Штаб

Раньше-то все ночевали в избе, но гулянки часто продолжались далеко за полночь, бабка дверь не запирала и, естественно, не спала, переживала, поэтому девчонки решили переселиться «на сарай» с остатками сена для бывшей козы, где и устроили лежанку. А в качестве охранника, чтобы бабка лишнего не волновалась, выпросили в компаньоны меня. Мало ли кому из деревенских ночью какая блажь в голову придет... Так что я всегда был в курсе девичьих секретов из их еженощных променадов. Узнал, например, что богатенький сын председателя, умасливая Вальку, подарил ей кулон на цепочке с самоцветом бледно-сиреневого цвета, который на поверку обернулся, конечно же, стекляшкой. Зато Володька, судя по разговорам, оказался не менее заядлым, чем мы, книгочеем, только пристрастия у него были несколько другие. Его в местной библиотеке больше прельщала фантастика типа «Аэлиты» Толстого, «Человека-амфибии» Беляева или историческая литература про Демидова, Пугачева, Петра Первого... И его, «пожирателя книг», так же, как и меня, библиотекарши не раз заставляли пересказывать прочитанное.

Наш маленький ночной ковчег, между тем, жил своей бурной жизнью. Периодически подружки, проголодавшись, посылали своего пажа, то есть меня, на огород за огурцами и домой за хлебом-солью. Бабка, как ни крадись, все слышала и в темноте постоянно ворчала: «Говорила же, дома спите! Неслухи!» (Позже выяснилось, что она, беспокойная, частенько и ночевала на дежурной койке в чулане, выходящем стенкой на сарай, прислушиваясь в полусне — все ли там у внуков в порядке).

Штаб наш, кроме полной круглосуточной автономии, имел еще несколько неоспоримых преимуществ. К примеру, лестницу, по которой поднимались наверх, мы убирали за собой, как трап на корабле, так что, если бы кто и попытался проникнуть в тайное убежище высотой в два с лишним метра, непременно был бы обнаружен. Второе — там можно было когда угодно и сколько угодно читать! Для полноты освещения мы сняли с нижних гвоздей одну из торцевых досок и, прилепившись к проему, утыкались каждый в свою книгу до полнейшего заката. А то и при фонарике читали. Или при полной луне. На день «окно-иллюминатор» задраивали, то есть сажали обратно на гвозди, чтобы бабка не заметила. Надо сказать, днем, в наше отсутствие, она периодически штаб инспектировала, что мы сразу замечали по тому, как привычно открытые наши книги были аккуратно закрыты. На вопрос «Ну зачем, баб?» она с крепкой своей староверческой убежденностью отвечала: «А то память уйдет!»

Танька же с неизменным брызжущим оптимизмом еще и охотно поддерживала всяческие мои авантюры.

Как-то в углу сарая под остатками сена я обнаружил аккуратно сложенную стопку широченных и толстенных досок. Сразу пришла мысль: а не сделать ли из них полати. Света от самодельного окна на троих все равно не хватало, а тут — как бы два этажа. Доски оказались длинноваты, и мы совместными усилиями подпилили их под нужный размер. Вышло замечательно. Нам лично это подобие верхней полки в поезде понравилось. Но не бабке. Увидев обновленный интерьер, она в сердцах изругала нас иродами, а позже призналась, что эти доски себе на гроб приготовила. Что тоже послужило поводом для наших дальнейших шуточек в ее сторону: мол, не испорти мы, баб, тогда твои доски, ты бы их давно на себя примерила. А так живешь! Нету досок — нет и соблазна! (Слава богу, лет двадцать еще после этого прожила!)

В другой раз я вообразил, что наш сарай — это пиратская шхуна, а значит, ей полагается соответствующий флаг. Классический череп с костями даже нам показался чересчур вызывающим, поэтому решили, что на полотнище должна быть изображена тарелка и две пересекающиеся ложки. Как могли, нарисовали. Но, видно, таланта не хватило: со стороны рисунок не смотрелся — так, тряпочка тряпочкой. Однако идея с флагом из головы не выходила. Поэтому решили зайти с другой стороны. Стащили у бабки из комода ярко-красную в мелкий беленький цветок наволочку и водрузили ее над домом, хитро рассчитав, что бабка наша пропажи сразу не хватится, а голову свою седую она выше божницы все одно не поднимает. Так и вышло. «Флаг» с денек потрепыхался, а на второй «сработал». На него, совершенно для нас неожиданно, «клюнул» мелкий мужичонка из соседней марийской деревни. Он пришел рано утром, сел на скамейку и, пыхтя вонючими «козьими ножками» из задиристого самосада, просидел чуть не до обеда. Пока бабка его случайно, по запаху, не обнаружила.

— Че сидишь-то? — незлобиво спросила она.

— Дык, председателя жду!

— А че здесь-то?

— Дык, сказали, должон подъехать! Тута же сельсовет-то?

— Какой сельсовет?!

— Какой... Вон же флаг висит!

Мы от души хохотали, а бабка тут же приказала: «Сымайте щас же! Пока люди не обсмеяли!» Привычно обругав нас при этом почему-то «антихристами».

А потом... Потом «заштормило»... Наш пиратский ковчег себя изжил, и команда сошла на берег.

На другой год у меня что-то засвербило в душе и других не менее ответственных частях тела, и я сам уже ходил провожать местную длинноногую, как мне казалось, знаменитость на дальнюю улицу, томясь от разнообразных желаний. Но говорить с ней оказалось особо не о чем, лавочку возле ворот ее дальновидный папаша предусмотрительно не соорудил, а во дворе сидела такая свирепая псина, что сунься — пол-улицы разбудит, не то что весь дом. В общем, крыльцо тоже отпадало... Дальше танцевально-обнимального периода дело не пошло, и слава богу.

Я ж не мог тогда знать, что моя самая большая и самая сильная любовь ходит еще в шестой класс, завороженно смотрит огромными глазами в глаза своей любимой учительницы литературы в совершенно незнакомой мне черниковской школе. И что наши с ней дорожки пересекутся только через долгие шесть лет. И в первую очередь благодаря тем же самым, в том числе и деревенским, обыкновенным книжкам...

...Володька ушел в армию. Через год пришел в отпуск и, не заезжая в деревню, отыскал Татьяну в Уфе. Потом она сама приезжала к нему «на побывку». После армии поженились. Чему я не был свидетелем, так как сам, в свою очередь, ушел служить. У них родилось три прекрасных дочери. Помыкались, конечно. Танька, как настоящая декабристка, поехала за мужем в пермскую глушь, на трассу, жить в вагончике, «денег на квартиру зарабатывать». До этого успешно поступала в два уфимских вуза, но ни в том, ни в другом дело не пошло: «Не мое это!» В конце концов, окончила библиотечный техникум, и лучшими своими годами в профессии считала, когда с пустых стен, с нуля, как сейчас говорят, комплектовала библиотеку во вновь отстроенной сипайловской школе. Куда ушла почти вся собранная семьей домашняя библиотека.

Маяковский мне напоминает о ней.

Да... Рояль в кустах. Лутай привез из армии не только свою исстрадавшуюся любовь, но и... мужа для Валентины. Настолько, видимо, красочно он расписал достоинства подруги своей будущей жены, что армейский друг не выдержал и по дембелю, не заезжая на оренбургскую родину, рванул вместе с сослуживцем в Уфу. ...Как говорится, «товар» превысил все ожидания «купца». После нескольких дней знакомства он взял ее в охапку и увез к себе домой, к родителям, в Соль-Илецк.

На этом бы и закончить... Но...

Сегодня ровно сорок дней, как Татьяны Лутай нет. Да, все тот же злосчастный вирус: пневмония с отягощающими последствиями.

В память о ней и написаны эти воспоминания.

Извините, если что не так.

Царствие ей небесное!