Мы любим его за искусство, а всё остальное оставим жёлтой прессе

Башкирский театр оперы и балета посетила Любовь Мясникова. Физик-экспериментатор, пережившая блокаду Ленинграда, познакомилась с будущим великим танцовщиком через год после его приезда в Северную столицу России. Они общались до его последних дней. Сейчас Любовь Мясникова — единственный представитель Европейского фонда Рудольфа Нуреева в России. В Уфу она приехала по приглашению руководства театра, чтобы посмотреть балет «Корсар», в котором блистал Рудольф Нуреев.

— Любовь Петровна, а как вы познакомились с Нуреевым?

— Его привела к нам подруга моей мамы, которая хотела, чтобы у него в Питере были друзья. 1956 год, я тогда училась на третьем курсе политехнического института, и у нас была хорошая студенческая компания. Было время оттепели, и мы жадно впитывали все то, что ранее было недоступно. Рудику у нас было очень хорошо, он мог здесь расслабиться, говорить что думает, мы не знали никого из его училища. У нас в компании были широко образованные мальчики из интеллигентных семей (не буду называть фамилий). Это был старый Петербург, и мы могли прикоснуться к многим культурным источникам. Рудику было с нами интересно, и он как губка впитывал то, что черпал у нас. Мы его таскали с собой на пляж, играли в регби, он, правда, никогда не играл, потому что боялся повредить колени.

— А чем он заинтересовал вас?

— Я скажу так: в «худое» советское время, когда можно было ходить в театр за рубль, у нашего класса был абонемент, по которому мы ходили в Мариинский театр и пересмотрели весь балетный репертуар. Ленинград непонятен без балета, все были им больны. А я к тому же до шестого класса сама танцевала. И вот в одном выпускном спектакле появился мальчик. Он был такой страстный, было заметно, что его отношение к танцу иное, чем у ребят, которые сызмальства учились и танцевали отточенно и ровно. И когда приятельница моей мамы попросила разрешения познакомить его с нами, мы его встретили на ура: мальчик из балета! Мы к нему относились с интересом, как к человеку из другого мира. Кажется, что физики и лирики такие разные, но они созвучны.

— Пишут, что у него был очень сложный характер, так ли это?

— В нашем обществе он дурной характер не демонстрировал. А когда у него начинали раздуваться ноздри, я действовала, как колесная мазь, и все сходило на нет. Я привела его в этот коллектив и считала себя ответственной за него.

Вообще, он был очень ранимый, а внешний эпатаж был его защитой. Когда была возможность быть собой, он был очень добр и жаждал всем помочь.

— Что вы подумали, когда узнали о его бегстве?

— Мы с одним мальчиком по воскресеньям занимались подводной охотой. Возвращаемся вечером в город, и я чувствую, что что-то происходит. Выскакиваю из автобуса, бегу по своей улице Чайковской. Это был июнь, выходной, пустой город, и в этой тишине я слышу звук телефонного звонка, кажется, он доносится из нашего дома. Оказывается, это звонит телефон в моей квартире. Хватаю трубку: «Знаешь, Руди остался там...» Я уронила трубку: было ощущение, что умер близкий человек, ведь это значило, что мы его больше не увидим.

В следующий раз мы увиделись через 28 лет. Сначала сюда вместе с выставкой французских художников приехала подруга Рудика Дус Франсуа. Он попросил ее связаться с нами и выяснить, почему его мама не подходит к телефону, трубку всегда берет сестра Альфия. Очаровательная француженка, преданная Рудику, пришла к нам домой, мы пытались дозвониться в Уфу и не смогли. Связь тогда была ужасная, и гостья уехала, взяв с меня слово, что я дозвонюсь до Фариды.

Вскоре мой приятель поехал в Уфу и побывал у нее. Позвонил прямо оттуда и сказал, что если бы Рудик видел, в каком состоянии его мама, он вообще не смог бы больше танцевать. У Фариды был инсульт, одна из сестер слегла, попав под машину, другая без мужа с маленьким сыном крутилась как могла…

Я в то время подрабатывала в археологических экспедициях и была в Душанбе. Решила, что если письмо на фамилию Нуреев не может дойти из Питера, то есть шанс, что оно дойдет из Душанбе. Написала Рудику, что его маме осталось недолго, что у нас перестройка, но я все же не могу сказать: «Приезжай, ты будешь в безопасности». «Если решишься — приезжай...», — написала я. Он позвонил и сказал: «Я попросил Джекки Кеннеди, чтоб выручила, если меня арестуют».

Он летел в Уфу через Москву, и я приехала в аэропорт, чтобы встретить его. Там собралось огромное количество иностранных журналистов, наших не было. Он увидел меня в толпе и говорит: «Привет, Любаха, хочешь, я поделюсь с тобой своей славой?» А я работаю в физико-техническом институте, мне нельзя встречаться с иностранцами, а тут все эти журналисты. Я тогда «уронила» перчатки и тихонько говорю: «Освободишься, подходи».

Провожали его в Уфу из Домодедово, аэропорт в те времена оставлял желать лучшего, люди прямо на полу сидели. Рудик, глядя на это, все повторял: «Калькутта, Калькутта!»

— Свой последний день рождения 17 марта 1992 года Рудольф Нуреев отметил у вас…

— У него была высокая температура, все думали, что у него воспаление легких… Он пригласил нас с мужем в августе приехать к нему на его итальянский остров Ли-Галли. Тогда мы осознали, насколько тяжело и безнадежно он болен, но он пресекал все разговоры об этом.

Он желал мгновенной смерти, на взлете. Помню, мы катались на велосипеде, он разогнался и направил велосипед прямо на скалу, остановился в последний момент. Как-то, когда мы плыли на лодке по штормящему морю, он скомандовал ей: «Тони!» Хотел умереть, дирижируя оркестром, в высшей точке, на сцене, но ему не удалось...

— Очень много было разговоров о наследстве артиста, о том, что его благотворительные фонды тратили деньги совсем не так, как он хотел бы…

— Я не согласна. Как представитель европейского фонда знаю, сколько полезного он сделал. Фонд помогал проводить нам разные мероприятия, фестивали памяти Нуреева, выделял стипендии. По завещанию Рудика мы с Нинель Кургапкиной (балерина, партнерша Нуреева по сцене) были ответственны за то, как тратятся деньги фонда в России. Фонд присылал записи танцовщиков, претендовавших на стипендию, и Нинель одобряла или не одобряла кандидатуры. Нам давали лицензии на некоммерческий показ фильмов, помогли с выходом книги о Рудике.

Потом началось это турбулентное время. И когда организатор кинофестиваля «Нуреевские сезоны» в Москве Альфия Чеботарева обратилась в фонд, чтобы получить лицензии на фильмы, ответственный за это член фонда ответил, что все мы «бяки» и с нами нельзя иметь дел.

С председателем фонда Клодом Блю мы в прекрасных отношениях, он у нас бывал. И я как раз собиралась договориться с ним по поводу установки мемориальной доски Рудику во Владивостоке, ведь он родился в поезде, следовавшем в приморское село Раздольное. Мы долго боролись за идею, чтобы повесить там мемориальную доску в знак того, что именно здесь начался путь звезды мирового балета. Но, опасаясь получить такой же ответ, писать Клоду я не рискнула. Мы смогли решить этот вопрос общими усилиями губернатора Приморского края, властей Уфы, Москвы, Казани, а потом я Клоду подробно все описала, на что он ответил, что мы большие молодцы.

— То есть наследством артиста, по-вашему, распорядились надлежащим образом?

— Рудик получил австрийское гражданство только за несколько лет до смерти. Оформлять все имущество для него тогда значило потерять львиную долю на налогах, и он посчитал, что надо все продать и отдать деньги в фонды. Был фонд американский и европейский. Американский должен был давать деньги на лечение больных танцовщиков. А европейский — на стипендии. Сестрам он отписал по 200 тысяч долларов и завещал фонду оплачивать учебу двоих детей сестры Альфии. По-моему, все было абсолютно правильно. Но родственникам показалось мало. В результате от них откупились, чтобы фонд мог продолжать работать. Что касается американского фонда, то да, он как-то странно иссяк…

— Пишут, что Нуреев был чрезвычайно скупым…

— Скупой — да, было такое. Вот, например, когда мы приехали к нему на остров, он объявил: «Так, Люба, у нас здесь капитализм — один пакетик чая на два стакана». И мы, собираясь пить чай потом, смеясь, повторяли: «Один пакетик на два стакана!»

— Вы говорите, что ваша миссия — защищать Рудика от нападок. От каких именно?

— Его называют изменником Родины, пытаются выпятить его нетрадиционную ориентацию. Когда мы повесили мемориальную доску во Владивостоке, кто-то возмущался, мол, у нас в Раздольном Буденный учился, вот кому надо доску вешать!

Так повесьте, кто вам мешает! Я два года билась за эту доску. Мы любим Рудика за его искусство, балет, а все остальное оставим желтой прессе, если ей это интересно!

Коротко

— Любовь Петровна Мясникова, Санкт-Петербург, 87 лет.
— Пережила блокаду Ленинграда, тогда ей было 4 года.
— Кандидат физико-математических наук, до сегодняшнего дня активно работает в лаборатории физики прочности Физико-технического института имени А. Ф. Иоффе РАН.
— В 1995 году выпустила книгу о Рудольфе Нурееве «Три года на Кировской сцене».
— Занимается горными и водными лыжами, виндсерфингом, три раза в неделю ходит на танцы фламенко.
— Постоянно ездит по миру на конференции.

Это интересно

Подруга Нуреева приехала в Уфу вместе со своей внучкой Евгенией Доморощенковой, которая в детстве видела артиста, приезжавшего в гости к бабушке. Ей особенно запомнилось, как он одевался: экстравагантно, со вкусом, абсолютно выбиваясь из серой массы.

С самого детства Евгении запрещено называть Любовь Петровну бабушкой — только Любой. Понимая, каким уникумом является «Люба», Евгения записала с ней интервью. На вопрос, откуда у нее столько энергии, Любовь Мясникова ответила так: «В человеке много потенциальных возможностей. Но его способность выживать уходит: жизнь в цивилизованном мире становится слишком комфортной, и нет необходимости бороться.

А мы еще в детстве, очень маленькими, оказались в экстремальных условиях: минус 40, нет света, голод… Мама во время блокады старалась, чтобы мы не «протирали» время попусту. Каждый был при деле: нас, голодных, посылали на улицу чистить снег, а дедушка, академик УССР Николай Давиденков, писал книгу «Некоторые проблемы механики материалов», за которую получил Сталинскую премию в 1943 году. Идея была такая: выживаешь, если мозг работает, если не работает — ты сам умираешь».