Сам Бурзянцев и «Ирек Ван Гог»

Взломанный замок говорил о том, что мы не ошиблись дверью. Я переступил порог и удивленно огляделся. Стены огромной художественной мастерской с пола до потолка были увешаны картинами в рамках и без оных. На полу лежали связки холстов, кистей, рядом стояло несколько мольбертов с незаконченными рисунками. За столом без скатерти сидел старик с выступающими скулами и рыжей бородой, рядом две женщины в пестрых халатах. Я взглянул на стол и увидел то, что видел много раз — пустые бутылки, тарелки с куриными костями и окурками. С морщинистого лица старика на меня смотрели голубые глаза, такие же бледные, как вылинявшая рубашка на нем. Меньше всего мне хотелось погружаться в разборки: кто с кем и когда последний раз трапезничал в мастерской. В подобных случаях искать «неизвестных» злодеев, совершивших кражу, частенько приходится среди близких или друзей потерпевшего. Я еще раз бросил взгляд на «натюрморт» с куриными костями и окурками, на обнаженные коленки слегка помятых муз художника, сделал «сурьезное» лицо и многозначительно вздохнул. В голове мелькнула мысль: быстро вернуться в отделение милиции, к телевизору, чаю и дивану не получится. Я нахмурился и принял еще более строгий вид. На жаргоне это называется «нагнать пургу».

И тут же включил пятую скорость: «Значит, пьете, развлекаетесь с кем попало, а потом — караул! Милиция, ищи!»

«Алкаш, да тебе самому место на нарах!» — взъярился художник.

Я сдвинул брови: «Сами разберетесь со своими приходящими собутыльниками или дальнейший осмотр будем производить?»

Теперь его борода стала огненной и торчала во все стороны, будто ее зарядили электричеством. Я не дошел до отпечатков пальцев, которые, конечно, уже заляпали и безнадежно уничтожили, но все-таки бросил взгляд на мутные рюмки и стаканы.

Обокраденный художник пошел в атаку: «Да ты знаешь, кто я такой? Ты знаешь, с кем разговариваешь? Я народный художник Башкирии Бурзянцев! Вы обязаны найти преступника! У меня друг Мустай Карим! Завтра ты уже не будешь работать в милиции!»

Побелевшие от злости глаза художника выкатились, лицо стало красным. Женщины начали шептаться. Не то чтобы я испугался, но чутье подсказывало, что звание «Народный художник» соответствует генеральскому. Я стоял с полминуты, не двигаясь и не произнося ни слова. Отвечать было нечего, и я молча принялся рассматривать картины, как будто в мастерской никого не было. Бурзянцев любил природу, но, глядя на его пейзажи, я вспомнил картину «Боярыня Морозова». Художник несколько раз перерисовывал картину, и сани с боярыней лишь тогда заскользили по снегу, когда рядом с ними побежал мужичок. Словно реакция на пережитое волнение, у меня появилось игривое настроение. В голове всплыло все, что я знал о живописи и художниках. Остановился перед картиной, в реке которой отражался лес. Рисунок напомнил о тех временах, когда в Караидели я ловил рыбу и мечтал о путешествиях.

— Река не течет, — с умным видом заметил я.

Церковные колокола другой картины, покрытые зеленоватым налетом старины, в сиянии спускающегося вечера, рифмовались со стихами Есенина.

— Солнце явно не вечернее, — уже развязнее произнес я. — Облако кричит, мало воздуха.

Я переходил от одной картины к другой, боковым зрением наблюдая за хозяином мастерской. Начни я плясать или петь, не было бы такой реакции. Бурзянцев остолбенел и уставился на меня, как на приведение, вдруг заговорившее на родном художнику языке. Плохо стало и водителю с инспектором. Они инстинктивно отодвинулись на безопасное расстояние, ближе к выходу и напряглись, глядя на меня.

— Не хватает воздуха, облако кричит, — громко повторил художник мои слова, и повернулся к женщинам, которые перестали шептаться и почти трезвыми глазами смотрели на происходящее. — Да ты кто такой, чтобы судить мои картины?! Ты хоть одного художника знаешь?

Огненная борода его вздернулась вверх, а глаза сфокусировались на мне как на очень удаленном предмете.

Серов, Перов, Репин были из школьной программы, поэтому я мысленно их вычеркнул и небрежно выдал: «Ван Гог, например».

— И что он написал? — более миролюбиво, чем можно было ожидать, спросил Бурзянцев.

«Подсолнухи», — ответил я, и хмурая недоброжелательность мастера полностью исчезла. Я как бы невзначай обвел взором победителя присутствующих, снисходительно кивнул оперативнику с водителем.

Если с Бурзянцевым как с человеком было трудно справиться, то как художник он был намного чувствительнее. Я назвал еще одну картину знаменитого голландца, и тональность нашего разговора изменилась, словно Бурзянцев увидел самого Ван Гога. С «Едоков картофеля» мы перешли к знаменитой картине Куинджи «Ночь». Теперь мы говорили как друзья, встретившиеся в гостях. О Есенине, чьи стихи для него были словно молитва для верующего, Бурзянцев рассказывал пальцами, руками, бородой, локтями. Казалось, свою любовь к живописи он перенес на нас — трех милиционеров, напрочь забыв о причинах нашего появления в мастерской.

Разговаривая с художником, я продолжал рассматривать картины. Неожиданно Бурзянцев предложил мне выбрать одну из своих работ. Снова мне пришлось волноваться, но это было куда более приятное чувство.

Женщины снова зашептались, но художник не обратил на них внимания и подписал свое произведение. «Беседка», залитая солнечным светом летнего утра, была прекрасна, в широких мазках чувствовались характер, душа автора. Я подумал о краже, и на секунду передо мной возникла картина — преступник за решеткой, я возвращаю владельцу украденные вещи. Увы! Бурзянцев, словно, угадав мои мысли, грустно улыбнулся. Картина с сюжетом «воры и возвращенные ценности» осталась только в моем воображении. Дело о краже осталось нераскрытым. К сожалению, такое случается в следственной практике.

В дверях я оглянулся. За столом сидела не очень веселая компания. Бурзянцев наполнил рюмки, одна из женщин посмотрела в зеркало и поправила прическу. Жизнь продолжалась.