Полёты во сне и наяву

На углу улиц Пушкина и Гафури (на этом месте сейчас продают гормоно-антибиотиковых кур и соевую колбасу) в пятидесятые годы росли гигантские тополя. Мощные деревья отбрасывали фантастические двигающиеся тени: было впечатление, что ты летаешь, и это не во сне.

За деревьями высился мой детский сад — бывший польский костел. Нехитрые развлечения, манная каша и гречка на воде — в общей сложности я провел в этой «обители» полгода. Бабушка очень удивлялась, когда я, четырехлетний, в очередной раз сбегал домой. В тихий час сон меня никак не брал — лежа на козлоногой складной койке, я разглядывал стрельчатые готические окна, не догадываясь, что когда-то здесь стояли орган или фисгармония. Потом я сильно заболел двухсторонним воспалением легких, и помню, как приезжала медсестра на обитом хрустящей кожей тарантасе с лошадью. Зловеще кипятила на плитке в железной коробке шприц — я сбегал в огород и пытался спрятаться, как зловредное насекомое среди картофельной ботвы, но меня вылавливали и всаживали еще горячей иглой один из пяти положенных за день уколов.

Знаменитый педиатр — почитатель чудесного меццо-сопрано моей мамы Александр Геллер сказал, что я, пожалуй, умру, и пока мама молодая, посоветовал родить дублера для надежности. Помню его внушительную трость с набалдашником и то, как он, такой элегантный, приходил в бабушкину халупу, где жили, кроме меня, тетушки на выданье. Тут еще вернулся с фронта мой дядя двадцати с гаком лет с фашистской пулей в легких возле аорты. Он так и умер с этим «сувениром» в 50 лет. А тогда мы с ним гоняли голубей. Он был красавец и пользовался оглушительным успехом у прекрасного пола. Его фронтовым трофеем была не только немецкая губная гармошка, но и прекрасная девушка, с которой он поселился в чуланчике, пока хлопчатобумажный комбинат, который помещался в Гостином дворе, не выделил ему квартиру.

На праздники на здании хлебозавода вывешивали громадный портрет Сталина в моргающих лампочках. Хлебозавод был наше все! Запах стоял такой, что слюнки текли. Из воинской части приходила подвода с большим фанерным ящиком, в него загружали хлеб для солдат конвойных войск — наших соседей. Во дворе продавали муку, строго по нормативу. Меня брали «напрокат» знакомые и соседи, чтобы получить муку дополнительно.

Лето 1953 года было жарким: почему-то, как хлопья снега, летало много бабочек-капустниц. Однажды я зашел к соседке Рите напротив: как раз по репродуктору сказали, что Берия — империалистический шпион, а Рита заявила, что Маленков надавал ему пинков, раз он вышел из доверия.

Осенью я должен был поступить в первый класс, и завуч школы № 2 меня экзаменовала: как зовут, откуда я и какие буквы знаю. Меня заклинило, и я молчал как белорусский партизан. Учителя стали переглядываться, и вдруг самая пожилая показала мне картинку — я визгливым и радостным фальцетом завопил: «Сталин!». Меня приняли.

Не знаю, почему, но слово «РИК» (районный исполнительный комитет) у меня ассоциировалось с городом Рига. Может, оттого, что недавно оттуда вернулся мой друг. А может, однокашник папы по академии Гарольд Зыринис очень уж эмоционально ностальгировал по Прибалтике, морю, кораблях, Домском соборе, башнях со шпилями и флюгерами. Тут, кстати, папа привез из Москвы шикарную книгу об эстонском искусстве, одновременно шел фильм «Калевала», в котором морские волки со шкиперской бородкой и крепкие лесные братья перебирали струны кантеле и задумчиво курили трубки.

По малости лет мне было неважно, Эстония ли, Латвия, я верил в телепортацию и действительно во сне летал в различные уголки мира, чувствуя при этом необыкновенную легкость. Стоя с ровесниками от пяти до восьми лет, вглядывался в горизонт — там садится солнце и там Москва. (Год назад дюжий второгодник из соседней школы, подняв меня за уши, уже показывал Москву, но я, зажмурившись от боли, ничего не увидел.) Так мы стояли и мечтали.

Самый шустрый из нас, Шурик, пообещал принести пирожки, которые испекла бабуся, но принес серую обветшалую коробку, наполненную маленькими пакетиками. Разорвав их, мы обнаружили много странных надувных шариков. Кто-то сбегал за катушкой ниток, и вот уже целый мутно-белесый букет шаров сорта винограда «дамские пальчики» трепетал на ниточках. Мы надеялись, что они улетят в небо, но этого не случилось, и пришлось сердито проткнуть их все поочередно. На взрывы прибежал в семейных трусах раскрасневшийся мужик, расстроенный и сердитый, увел незадачливого сына — похитителя презервативов, и мы долго слышали ноющий, хныкающий голос Шурика. Он нудно объяснял, что без спроса больше брать ничего не будет, просто под кровать закатился шарик от громадного подшипника, при помощи которого мы высекали искры в песке с крупными гальками, а коробка попалась под руку.

В доме, где я жил, висела наивная, написанная на фанере картина, доставшаяся бабушке, видимо, от ее родителей — она гипнотизировала тотально, бабушка называла ее «Кыз, кента, бидра». Смысл был такой: девушка с коромыслом и с ведрами, полными воды, идет к себе в белоснежную мазанку; мелкие цветочки, похожие на испражнения мух, мерцают вокруг дома, а на зеленоватом небе красное половецкое, как в опере «Князь Игорь», насыщенное солнце обещает на завтра удачный набег.

В доме два окна выходили на улицу, ночью они закрывались ставнями, ставни прижимала железяка, штырь от которой через дырку в стене вводился внутрь и фиксировался — зимой во время крепкого мороза наслюнявленный палец крепко примерзал к железяке. Края стекол прикреплялись замазкой на зиму, между двойными рамами иногда клали вату с блестящими битыми игрушками для волшебства, а самые изобретательные ставили кирпич, тоже облепленный ватой, и получалась сногсшибательная композиция с сугробом.

Весной бабочки и мухи оживали, чистили хоботками мохнатые лапки, бились в стекло и старались улететь на волю. Тополь наливался силой, выстреливая смолистыми, невообразимо пахнущими почками-липучками.

К слову о РИКе: осенью здесь проводили выставки урожая: огромные тыквы, кукуруза различных размеров и расцветок — мы удивлялись красным, фиолетовым и синим зернам, пробовали на вкус, грызли сухие каменные початки. В этих же выставочных залах проходили заседания судов. Злоумышленников забирали стражники под стон и причитания жен и любовниц.

В РИКе также интересен был процесс призыва в армию парней-колхозников. В комнате, где работала медицинская комиссия, окна почему-то не зашторивали, и это был бесплатный спектакль. Наши ребята, кто постарше, эмоционально интересовались, почему врачи заставляют кашлять, но самое неприятное — они еще проверяли интимные органы, которые призывники прятали в кулачища. Так вот зашел один такой с короткими ногами и толстой красной шеей — спрятать в кулак он ничего не смог. Врачи подозрительно остолбенели, а одна, среднего возраста, всплеснула руками и, сделав губы дудочкой, поменяла очки, чтобы подробно разглядеть объект и вынести вердикт о годности к службе. Мужику-военному при этом было явно не по себе, он подошел к окну покурить и нервно затянулся «Беломором». Увидев нас, стал ругаться и сказал, что если не исчезнем, с нас тоже снимут штаны и все проверят. Мы решили, что, когда вырастем, трусы ни за что не отдадим и уйдем в партизаны.

Спустя некоторое время на нашей улочке стихийно появлялись повозки и арбы с призывниками и провожающими: гармошки со звоночками, все самое вкусное, что только сберегли для этого торжественного случая, песни, пляски, прощания — Запорожская сечь, да и только. К вечеру шумная толпа расходилась, а на тротуаре оставались конские яблоки.

Тут же выбегали окрестные бабки собирать подарки природы. Мы с бабушкой добавляли эти самые яблоки в корыто с глиной и известью и, как Челентано виноград, месили все это ногами — получался незаменимый строительный материал для наружной штукатурки.

За этим занятием нас застала Рима Фишер — педагог по вокалу моей мамы. «Муся! — сказала она, — уж не думаешь ли ты, что пора учить сына музыке, если не на скрипке, то хотя бы на фортепиано, а месить г… он всегда успеет!». Тетя Рима вручила мне красивую книгу — ведь мне в тот день исполнилось семь лет! Мама, купив пианино «Красный Октябрь», убила сразу двух зайцев: она теперь могла распеваться дома, а ко мне приходила Светлана Хамадуллина, тогда еще студентка училища. У нее был свой метод: когда родители не видели, била нотами по пальцам (правда, не больно) и требовала, чтобы руки красиво располагались на клавиатуре, как будто у меня в ладонях теннисный мячик. Через год меня повели в музыкальную школу. Завуч Миляуша Галеевна простучала ритм — я повторил, нажала на клавишу, прикрыв руку, — я отгадал и подобрал звук. Зейгентригер меня не взял — у него всегда был полный набор. Я стал заниматься у Фариды Губайдуллиной. А для моего папы наступили черные акустические дни.