Письма на фронт

—Я пошла работать в Заготзерно, откуда отправляли на фронт эшелоны с зерном, — вспоминает Мария Борисовна. А обратно были другие рейсы. Особенно ей запомнился эпизод, когда привезли блокадников. — Однажды пришел эшелон с эвакуированными блокадниками из Ленинграда. Людей выносили на носилках, а мы укладывали их на травке, на пригорке. Когда рассаживали по телегами, которые должны были развезти их по районам, боялись даже за руки брать — одни косточки. Помню, я еще тогда думала: сейчас положат человека в телегу, но довезут ли? И до сих пор, когда в Кандры приезжаю, вижу этот бугорок с блокадниками на нем и думаю: вот ведь прошли годы, никто уже и не помнит, как здесь лежали люди. До сих пор эта память во мне живет.

В Заготзерне Мария проработала до 1943 года. А потом поехала в Чишмы-2, где располагалась так называемая железнодорожная школа № 47. При ней был интернат с приусадебным участком, где учащиеся выращивали овощи.

— Хлебушка тогда было мало, зато капусты много, — рассказывает женщина. — Ею в основном и питались.

А еще в школе были замечательные учителя, которых Мария Борисовна до сих пор вспоминает добрым словом.

— Немецкий язык нам преподавала немка — очень интересная женщина, и, несмотря на войну, все к ней относились по-доброму. Да все воспитатели у нас были очень хорошие. Помню завхоза Софью Казимировну. Мы с ней ездили в Уфу за продуктами. И среди прочего нам давали конфеты. Мы, когда этот мешок видели, всегда хотели запустить туда руку. Но она внимательно за нами следила: как увидит наши попытки, пальцем погрозит, и все желание сразу пропадало, — рассказывает Мария Борисовна.

В нем он сообщает, что успешно добрался до расположения своей части, а также номер своей полевой почты. И в конце: «Я скоро вернусь, мы победим за месяц или два. Евдокия, береги детей».

— Мы тут же сели всей семьей — мама, я, два брата — писать ответ. Писала я, — рассказывает Таисья Артемова. — Тамара была еще совсем маленькая, а братья очень устали после работы. Мама же была малограмотной. Как сейчас помню это письмо:

«Здравствуй, наш родной папа и муж!

Рады, что у тебя все благополучно. У нас тоже все хорошо. У старших сейчас каникулы, а Тамара, пока тебя не было, немного научилась ходить. Дома все в порядке. Пропололи картошку, вчера вечером ходили по грибы, их в этом году много.

Но главное, у коз Малинки и Милки родились козлята. Козочка и козленок. Сена для них и для коровы мы запасли на всю зиму, помогли соседские ребята. Мы знаем, что ты на войне и не можешь часто писать. Но когда будет свободная минута, обязательно пиши. Твои Евдокия, Василий, Анатолий, Таисья и Тамара».

— А дня через три, — продолжает Таисья Степановна, — мы получили извещение о том, что Артемов Степан Иванович пропал без вести в боях на Украине... Мама плакала, а мы успокаивали: пропал без вести — это не погиб. Вон уже сколько соседей похоронки получили, плач на всю Чердынь стоит (населенный пункт в Пермском крае — авт.). А без вести пропал — значит, просто отстал от части во время наступления. Может, ранили или еще что-то. Он же у нас самый сильный, вот догонит своих и напишет. Нет, не написал. И больше ни одной весточки. Остались за главных в семье братья: Анатолию было 15, Василию — 14. Успевали и учиться, и работать. Зимой — на лесоповале, летом — в колхозе. А мама с утра до ночи трудилась сразу на трех работах — уборщицей в школе, дворником в военкомате, сторожем на лесопункте. Все это стоило нашим маме и братьям здоровья, все ушли из жизни довольно рано.

— А вскоре, где-то через год, с войны вернулся без руки сосед дядя Миша,— берет слово Тамара Степановна. — Оказывается, их с отцом записали в одну часть. Он рассказал, что немцы тогда просто задавили их танками. Но отец пропал во время авианалета. Тогда вообще просто чудом выжили лишь немногие. Но мы так и не получили льгот, положенных семьям погибших. В военкомате маме сказали: а вдруг он немцам сдался и теперь против нас воюет? Да кому он сдался-то? Немецким летчикам? В общем, вот так мы потеряли дорогого человека и росли без отца.

—Тяготы войны мы испытали на себе в полной мере: тушили «зажигалки», которыми фашисты забрасывали нас чуть ли не каждый день, разбирали завалы, ежемесячно сдавали по пол-литра крови. Самое страшное началось осенью 41-го, когда в Калинин вошли немцы. В первые же дни в городе был введен комендантский час. За попытку перейти Волгу по льду расстреливали на месте, партизан предписывалось вешать, а заподозренных в связях с ними — расстреливать без суда и следствия. Причем казни проводились публично, а убирать тела было запрещено. Захватчики без малейших угрызений совести занимали наши дома и квартиры, а людей — стариков, маленьких детей — выгоняли на улицу. Та же участь постигла и нашу семью. Мы ушли за город, на болота, где жили в ветхих бараках, построенных когда-то заготовителями торфа. Было холодно, постоянно хотелось есть. От голодной смерти нас спасло… мыло. Вместе с отцом мы пробирались на территорию мыловаренного завода, который остался на нейтральной территории, и варили терпко пахнувшие брусочки из остатков сырья. Помню, боялась я ужасно: повсюду лежали тела погибших солдат, заметив движение, по нам начинали стрелять и наши, и немцы. Но на мыло можно было выменять хлеб. И мы, стиснув зубы, вновь и вновь пробирались на полуразрушенное предприятие.

Через два месяца фрицев из Калинина выгнали. К тому времени мне было 18 лет, стирала одежду и бинты в госпитале, трудилась на швейной фабрике, участвовала в заготовках торфа. Покоя от немцев не было даже после освобождения города: бомбежки продолжались. Во время очередного авианалета прямо на наш дом упала бомба. По счастью, мы успели выскочить на улицу, но от половины жилища не осталось даже щепок. А вот вторая половина устояла. Кое-как ее укрепив, жили в ней несколько лет. Здесь же ждали возвращения с войны братьев. Правда, дождались не всех. Один, партизан, вернулся инвалидом, второй пропал без вести, на третьего пришла похоронка.