Час мужества пробил в душе

Долгими зимними вечерами после утомительного рабочего дня наша большая, дружная семья собиралась вместе — любили слушать воспоминания родителей. Дедушка, участник Первой мировой войны, и отец, участник Второй мировой войны, были интересными рассказчиками. Нас, мальчишек, очень интересовала их армейская служба. Поэтому запомнились даже мельчайшие подробности. Вот что мне больше всего запомнилось из рассказов моего отца Фаткуллы Сайфуллина.

Простая арифметика

В 1942 году меня и других одногодок вызвали в военкомат для сверки документов. Я заявил, что родился 25 марта 1925 года. Мама сильно плакала, узнав, что я натворил. Она тихо сказала: «Твой день рождения 25 марта 1926 года». На что я заявил: «Не буду дома сидеть, когда мои друзья бьют фашистов». Меня призвали в ряды Красной Армии 2 января 1943 года. Фактически мне было тогда 16 лет и 9 месяцев. Демобилизовался в сентябре 1950 года. Служил в армии 7 лет и 9 месяцев.

Тоцкие лагеря

Перед отправкой мама силком вложила в руки мешок с сухарями. Мне было неудобно таскаться с этим мешком. Отец давал советы из своего военного опыта: «В одну и ту же воронку снаряд дважды не падает — во время обстрела прячься в воронке. Когда пойдешь в атаку, беги, согнувшись, зигзагами…»

Нас привезли в Тоцкие лагеря, что в Оренбургской области. Выдали гимнастерку, похожую на рубаху, шаровары, называемые галифе, длинную шинель, шапку-ушанку, брезентовый ремень, ботинки с портянками и обмотками.

Много было новобранцев из Башкирии. Жили в громадной землянке, рассчитанной на 200 человек. Посередине землянки стояла печка-буржуйка. Спали на двухъярусных нарах.

Военные занятия состояли из строевой подготовки, преодоления препятствий. С криками «ура» ходили в штыковую атаку. Из винтовок почти не стреляли.

Через месяц службы более рослых и крепких солдат перевели в полковую артиллерийскую школу. Так я стал орудийным номером пушки-«сорокапятки». Пушка была на конной тяге, но от нас требовалось тянуть на лямках нашу родимую на стрельбище и обратно. Занятия проходили в любую погоду. Бегали, потели, лежали в снегу, сырые портянки примерзали к ногам. Тем не менее регулярно ходили в караул и дежурили по батарее.

А еще было много вшей. Как они нас мучили! Снимешь гимнастерку, бросишь на пол, а она живет своей жизнью — шевелится. Боролись со вшами таким образом. Приезжала вошебойка — машина с большой бочкой (дезинфекционная камера). Солдаты снимали обмундирование, завязывали в узел и складывали в эту бочку. Но вши все равно оставались и переползали к другим. Они были неотъемлемой частью нашей солдатской жизни…

Голод не тётка

Постоянно хотелось есть. Я сильно похудел. Мамины сухари исчезли в первую неделю службы. Их украли голодные солдаты, пока мы были на занятиях. Чем нас кормили? Утром капуста с морковкой без воды, в обед капуста с водой, а вечером опять капуста без воды. Где они брали столько капусты? Наелся ее на всю жизнь. Можно выдержать обстрел вражеских орудий, боль от полученных ран, нашествие вшей, но голод терпеть было невозможно.

В моем военном билете было написано, что я конюх, поэтому мне приказали возить с ближайшей станции продукты. Сразу предупредили: если что пропадет — расстрел или штрафбат. После одной из поездок заведующая продуктовым складом части, добрейший души человек, подозвав к себе, сунула в мой карман кулек. Там был комбижир, который я стал смешивать с капустой. Она пожалела меня, ходячего скелета.

В нашу часть привезли жмых для лошадей. Под стеной склада, где хранился корм, солдаты сделали подкоп и стали его воровать. Для охраны склада поставили часового. Как-то голодный солдат стащил плиту этого жмыха. Часовой ему: «Стой, стрелять буду!» Солдат, не обращая внимания на окрик часового, пошел в сторону землянок. Выстрел! Когда мы прибежали, убитый лежал на спине. Левая рука покоилась на груди, а правой он сжимал плиту жмыха…

Расстрел дезертиров

В один из мартовских дней 1943 года воинская часть была построена буквой П. Пригнали полуторку, открыли борта. Тут же подъехала другая машина. Из нее выволокли двух солдат — без головных уборов, без ремней, со связанными руками. На полуторку взобрался подполковник, председатель военного трибунала, и начал что-то читать с листка бумаги. Пронизывающий насквозь мартовский ветер доносил отдельны фразы: «…по законам военного времени… за дезертирство… расстрел. Приговор привести в исполнение немедленно». Строй застыл. По телу пробежал холод: «Как это — расстрел? Им же по восемнадцать лет! Их же родители ждут. Они еще до фронта не доехали».

Два члена военного трибунала, чистенькие, аккуратненькие офицеры, вынули пистолеты и приставили к затылку дезертиров. Прозвучали два выстрела. Солдатики, как подкошенные, упали. К ним подошел врач, пощупал пульс и, наклонившись к офицеру, что-то сказал. Тот, подойдя к жертве, выстрелил еще раз…

Это был акт устрашения, чтобы неповадно было другим бежать домой от голода.

Записали в десантники

В Тоцких лагерях я прослужил до осени 1943 года. Из нас сформировали маршевые роты, погрузили в вагоны-теплушки. Первые три эшелона были отправлены в район Днепра. А нас, четвертый состав, направили в Подмосковье, в Ногинск. Здесь формировали воздушно-десантную бригаду, и я стал десантником, а позже и гвардейцем.

Начались занятия по овладению парашютным делом. Нам выдали по два парашюта — один основной, второй запасной. Прыгали с вышки, с воздушного шара. Когда прыгали с самолета, сначала выбрасывали упакованную пушку, затем прыгали сами. Если десантник боялся прыгать, ему «помогали» сопровождающие офицеры пересилить свою слабость. Прыгать было не страшно до тех пор, пока не случилась трагедия. У одного десантника не раскрылись парашюты, и у нас на глазах он камнем полетел вниз. Потом сказали, что собранный вечером влажный парашют превратился в кусок льда. Был случай, когда у десантника открылись оба парашюта, и он при приземлении сломал ноги.

Учились стрелять из всех видов оружия, метали ножи и овладевали наукой рукопашного боя. А еще изучали топографические карты, ориентировались на местности.

Ближе к весне солдатская молва донесла, что нас готовят к десантированию за линию фронта. В мае 1944 года нас погрузили в эшелоны и отправили на фронт. Разгрузились на станции Паша Ленинградской области.

Форсирование реки Свирь

Передний край Карельского фронта упирался в реку Свирь. Расположились мы недалеко от берега. Подготовили огневые позиции и укрытия для пушек, натянули маскировочные сетки. Выкопали окопы, соорудили блиндажи. Вырубив лес, из бревен связали плоты для погрузки орудия. Скрытно их подтащили к реке. Получили деревянные лодки. Все было готово к форсированию водной преграды.

Артподготовка, сопровождаемая налетами на позиции врага бомбардировщиков и штурмовиков, началась 21 июня. В течение трех с половиной часов стоял мощный гул. Особенно сильное впечатление оставили наши реактивные снаряды «андрюши». Пуск производился с помощью электрических запалов. И там, где они падали, поднимались к небу фонтаны земли, камней.

Во время артподготовки меня отправили за резиновой лодкой в штаб полка. По пути встретился с земляком, он был из соседней деревни. Накоротке поговорили у его окопа. Получив лодку, возвращаюсь в свое расположение и вижу: на месте окопа — большая воронка, еще дымится, и разбросанные человеческие тела. После войны я посетил дом родителей моего земляка и рассказал, как погиб их сын.

Первыми форсировать реку начала наша дивизия. Мы спустили на реку плот, погрузили «сорокапятку». Деревянная лодка, в которой я сидел, рассохлась, в нее стала поступать вода. Мне приказали каской вычерпывать воду.

Враг начал поливать нас огнем. Рядом стали взрываться снаряды, поднимая белые столбы воды.

Противоположный берег оказался крутым. Долго не могли втащить пушку на кручу. Подошел какой-то майор, спросил: «Что, сынки, никак? Давайте подсоблю». Он помог и указал, в каком направлении двигаться дальше. Сам направился к другим расчетам.

Результат артподготовки потряс. Вот что я увидел на берегу: лохмотья проволочных заграждений, разбитые блиндажи, полузаваленные траншеи, разрушенные бронеколпаки, все горит, кругом маленькие и большие воронки от снарядов и бомб.

Дот и танки

Противник заминировал все — дороги, обочины, кустарники, строения... Много наших солдат подорвалось на этих минах. В ходе наступления орудийные расчеты имели задачу наступать непосредственно в боевых порядках пехоты и своим огнем обеспечивать их продвижение. Мы перекатывали орудия, следуя в рядах наступающих солдат.

Впереди дот (долговременная огневая точка). Из него без остановки строчит пулемет и не дает подняться пехоте. Приказ: «Выкатить орудие на прямую наводку и уничтожить дот!». Успели выстрелить пару раз, тут крик: «Танки!» Два легких танка шли с левого фланга.

Возле пушки рванул вражеский снаряд. Меня отбросило взрывной волной и засыпало землей. Оглушенный, я все же поднялся, стряхнул с себя грязь, посмотрел туда, где была «сорокапятка». Пушка лежала на правом боку. Левого колеса не было — оторвало осколками. Наводчик и заряжающий были убиты. У командира орудия по лицу текла кровь. Он что-то кричал, жестикулировал руками, но слов было не разобрать. Наконец я догадался, что от меня требуют помочь поставить орудие на колеса, кинулся исполнять приказ. Вместо оторванного колеса приспособили пустые ящики для снарядов. Командир орудия занял место наводчика. Оптика была цела — стрелять можно.

Один танк уже горел, выбрасывая черный дым. Батарея (мы тоже) вела огонь по второму. Он, отступая, пятился, огрызаясь выстрелами. Наконец и он загорелся от прямого попадания.

По доту мы выпустили с десяток снарядов. Одним попали точно в амбразуру. Когда оттуда повалил густой дым, пулемет замолчал. Пехота поднялась и пошла вперед…

Братская могила

После форсирования реки Свирь пехота, не поддержанная танками и артиллерией, углубилась далеко в прибрежные леса, где попала в засаду. Потери были большие. Меня и еще пятерых солдат командировали в качестве почетного караула.

Похоронные команды собрали погибших в одно место. Выкопали огромную братскую могилу. Погибших укладывали в два ряда, головы, обращенные к краям ямы, накрывали плащ-палатками или гимнастерками. Затем первый слой закидывали землей и начинали укладывать второй. Штабеля из трупов росли, пока не похоронили всех.

Засада в «гнезде»

При отступлении противник оставлял специальные группы снайперов-наблюдателей. Чаще всего снайперы располагались в замаскированных «гнездах» на верхушках деревьев. Их еще называли «кукушками». По этим «гнездам» мы стреляли осколочными снарядами.

Преследуя отступающего противника, наша батарея вышла на большую поляну и попала под прицельный огонь артиллерии противника. Я инстинктивно бросился на землю. Горячий осколок величиной с кулак порвал галифе, рой других, помельче, изрезали вещмешок на спине.

Неожиданно наступило затишье. Оказывается, корректировщик огня противника сидел в подбитом танке. Разведчики, узнав об этом трюке, подкрались и схватили гада.

Что творилось на поляне! Подбитые автомашины, орудия, раненные, умирающие люди и лошади. Прислонившись к дереву, сидел командир нашей батареи. У него осколком порезало живот. Капитан двумя руками загребал вывалившиеся наружу внутренности — грязные, перемешанные с прошлогодней листвой. Увидев меня, простонал: «Сайфуллин, я умру. Напиши письмо моей жене». Я начал его успокаивать, но он попросил меня не терять времени. Подошедший медбрат, посмотрев на раненого, покачал головой и тихонько шепнул: «Не довезем».

Хороший был командир. Спокойный и рассудительный. Всех подчиненных знал по фамилии. В бою берег солдат. Какая несправедливость, что умирать должны лучшие! У меня на глаза навернулись слезы. Отойдя в сторону, не вытерпел, присел и заплакал. И меня никто не успокаивал. Плакал я в первый и последний раз.

Ранение и малярия

Наша батарея двигалась вместе с пехотой по сильно пересеченной местности. «Сорокапятку» и боеприпасы тащим на себе. Остановились — строим блиндажи, окапываемся, возводим огневые позиции для пушек. Усталость валит с ног. Война — это кровавая, тяжелая работа на пределе человеческих возможностей, на грани жизни и смерти.

Вырыл окоп, лег отдохнуть, проснулся в луже. Подземные воды мигом заполняют все углубления в земле. Связав между собой ветки деревьев или кустарников, сооружали гамаки. Но спать в них опасно, особенно при минометном обстреле. В лесу мина взрывается при ударе о ветку или верхушку дерева, осыпая все вокруг градом осколков. Один из них, срикошетив, ранил в ногу.

Медсанбат запомнился запахом гниющих ран и грустной песней одного раненого. Я запомнил один куплет:

Товарищ, товарищ, болят мои раны,
Болят мои раны тяжело.
Одна засыхает, другая нарывает,
А с третьей придется умереть…

Вдобавок я подхватил малярию, сильно опух. Меня отправили в госпиталь.

Малярию лечили очень горьким хинином. В госпитале были созданы образцовые условия: снежно-белые простыни, трехразовое питание. Даже ели из тарелок!

После госпиталя отправили в запасной полк.

Как-то объявили общее построение. Появились командиры: «У кого образование 7 классов и выше и кто хочет учиться — выйти из строя!» Я очень хотел учиться…

Военное училище

Нас отобрали в школу радистов. Учеба шла с утра до ночи — на фронте не хватало радистов. После окончания школы сдали экзамены. Нас, отлично сдавших экзамены, откомандировали в Москву в военное училище, где готовили офицеров связи. Счастье, и только!

Великую Победу я встретил в училище. 9 мая всем курсантам выдали увольнительные в город. Город ликовал! Люди пели песни, плясали, плакали.

В трамваях, автобусах солдатам уступали место.

Осень 1945 года. Я, счастливый отпускник, иду домой. Поднимаюсь на Тарказинскую гору и слышу крик: «Стой! Стой!» Оборачиваюсь — подбегает женщина: «Когда мои сыновья вернутся с войны? Ты видел их?» Как мог успокоил ее. И только потом узнал, что ни один из четырех сыновей Гильмуляк-апы не вернулся с войны…

После отпуска служил в Баку, потом в Хабаровске. Это уже другая история.